Мы провели три дня в студии на восемнадцатом этаже с видом на растёкшееся салатного цвета море, густеющее пурпуром вдали. Забрав сумки из машины, когда мы уже осмотрели квадратные метры, ставшие нам домом на ближайшие три дня, я аккуратно сложил тюльпаны сверху сумки, зажав их между кожаными ручками, шёл под холодным ветром к подъезду. Стук в дверь. Предварительно спрятав цветы за спину, я выпрямился, подумал о той, кто открывала мне дверь, и с искренней улыбкой вручил букет.

В вазе, которую я взял из дома, чтобы цветам, расположившимся на краю небольшого стола, соседствующего с пышным, грузным креслом со сломанной ручкой, было так же комфортно, как и уютно; букет распустился. На гранатовых губах улыбка теснила неловкость, глаза становились живее, ярче.

– На сколько я выгляжу? – Я лёжа опирался на левый локоть, смотря ей в глаза в зеркало через очки.

– На двадцать два.

– Ого, а я, значит, хорош. – Я провёл правой ладонью по коротко бритым, но уже отросшим волосам. – А думал, очки придают года.

– Не тебе; и не только года. – Она смотрела на меня, перебирая пальцами, в сложенных лодочкой ладонях, скрываемых за левым подогнутым коленом, в позе полулотоса, тогда как правая перевешивалась с кровати, прижимая к матрасу левую ступню.

– В чём силы больше, – спросил я, – в ладони или в кончиках пальцев?

– В ладони, – ответила она, опустив взгляд, не задумываясь. Я медленно поднялся, отталкиваясь согнутой рукой, поднёс правое запястье к её подбородку, едва коснулся ребром ладони скулы, подушечками пальцев – порозовевшей щеки, виска, разгоряченного лба, убирая с него – указательным пальцем – мелкую прядь окрашенных в смущённый волосы. Не может быть большего счастья, чем то, которое не сознаёшь; истинное счастье становится таковым только после его завершения. Океан успокаивается. Он спит, но в глубинах зарождается новая буря.

Гирлянда монотонно подмигивала крупными белыми лампочками. Их оранжевый тёплый свет, рассеивающийся по стене, стекал на пол, отражался на потолке, как мерцающие огни на высоко летящих воздушных судах, тушевался перед тёмными углами, робко заглядывая и резко выныривая. Мы сидели на деревянной шведской кровати, смотря в глаза друг друга. Её голос выше, но тише; обыденно тёмные, но сейчас с переливами алого, волосы собраны на затылке, одна прядь выбилась и свисает, пересекает левую половину лица ровно на середине скулы, щеки. Уши особенно прекрасны с отсутствием серёг, которые никогда не могут быть причиной внимания к её лику.

Хризолитовые глаза смотрят в нефритовые, порой становящиеся серыми при естественном свете дня, но мерцающие в этот миг, как капли морской воды играют переборами струн солнца.

Красное скомканное покрывало. Подушки на противоположной части кровати. Соцветие жизни на нейлоновых простынях, где кальций – только кальций: крошка в моих руках, запятнанных белизной.

Переключение гирлянды.

Я приблизил лицо и заглянул пристальнее в её глаза, скрывающие турмалиновый блеск, как луна прячет свет солнца, греющий во время затмения.

– Не вижу.

– Я тебя тоже всё меньше. Ты начинаешь плыть.

– Для тебя – плыву, а чувствую, что улетаю.

– Разве это невозможно?

– Одновременно?

– А летучие рыбы? Мы же видим, что они летят, а они, наверное, думают, что плывут в воздухе.

– Пожалуй, только вот их мнений мы узнать не можем, но… что?

– Не важно. – выдохнула она и, как сидела, со скрещенными ногами, упала на спину, на пружинистый белый прямоугольник. – Лети. – Она вытянула вверх стройные, как лакированные скрипичные смычки, руки, напрягла пальцы: дымящиеся сигареты; расплылась в кроваво-экстазной ухмылке Чеширского кота, поворачивая голову налево – в сторону меня, пораженного её многоликостью.

– Ты тоже видишь небо? Ведь скоро и мы там будем.

По студии распространился дым сигарет с ментолом, будто излишне нагнанный на съемочную площадку.

– Другой вкус.

– Его будто нет.

– Он есть, но другой.

– Я не чувствую. – Она повернула голову вправо, резко дерзнула её назад и, отпрянув телом, вытянула шею вперед. – Ты – толстая негритянка, у тебя нос картошкой, он красный, как у клоуна, уши спаниеля и мерзкая улыбка Гуинплена. – Она ощупывала моё лицо, едва касаясь кончиками пальцев.

– Твои брови…

– Что с ними?

– С кем?

– Ну с этими рыбами. Ты говорил.

– Ах, да. Я хочу лечь.

– Идём.

– Нет, хочу в душ.

– Идём в душ.

– В душ?

– Я не хочу.

– Я тоже.

– Ладно, пойдём.

Сигареты на середине были потушены; пальцы сплетались кельтскими узорами.

Она протянула руки к гелю для душа с ароматом гибискуса.

– Я вижу в тебе жизнь. В каждой клеточке твоей спины, – мои руки скользили по её плечам, опускались до поясницы, и растопыренные пальцы вонзались в большие ромбовидные и широчайшие мышцы. Кисти сжимали узкую талию, украшенную ожерельем перламутровых бликов, нанесённых горными реками, бьющих из нависшей над заснеженным пиком неиссякаемой, смущённой тучи, распадающейся на слова, образуя новые, нечитаемые.

Переполненные гормонами сосуды, накалённые, как плазменные шары, купались в туманностях, перелетали, как Маленький принц с планеты на планету, не страшась холода безмерной галактики. Нас окутывали межзвёздные облака, инфракрасным излучением грела межгалактическая пыль, мы питались азотом, были невесомы, касаниями рук уничтожали планеты, перестраивали созвездия; на Земле виднелись падающие кометы. Плавающий небосвод обрушивал небесные тела и утягивал их обратно за аттосекунду до столкновения. Она продолжала смотреть в потолок, рисуя кистями с краской на ногтях на полотне тёмной материи.

Она улыбнулась и повернула голову на триста шестьдесят градусов.

– У тебя голова кружится.

– Нет.

– Это не вопрос.

– Она на месте.

– Только что сделала полный оборот, – я описал окружность указательным пальцем, оставив шлейф фиолетового неона.

– Сделай так ещё. – Я продолжал пальцами, расставив их в сторону, затем кистями. Встав на пол, я растёр глаза пальцами и снова взглянул на кровать.

– Ты – фея. Похожа на Динь-Динь, только крылья прозрачные, – я одной рукой описывал её контур, – а волосы болотные, но… в целом, сойдёт. – Я продолжал огненное шоу факелами, вместо рук. Её ножки коснулись батута – невесомое тело обрушилось в распростёртые объятия.

Мы стояли на балконе, выходящем во двор, с которого была видна часть улицы. Вдали – мост, ванты которого извивались, как китайские драконы в новогоднем танце. Машины-клопы спрыгивали вниз и сновали по дорогам, прыгали по крышам домов, опасливо озираясь вниз, в бездну раскалённого кипящего масла, и вверх, где жёлтые человечки Харринга, забвенно пляшущие под диско-шаром, нанизывали понравившихся букашек на палку, поджаривая их в пламени мифических созданий.

– Не ожидал увидеть именно клопов.

– А мне кажется, что это тараканы.

– Драконы?

– Такие красивые. Никогда не думала, что они столь прекрасны, они, не смотря на свои масштабы, очень грациозны. Я бы хотела на одном из них прокатиться. Что это?

– Я отправляю в мир бумажные самолётики с моими мечтами, как в детстве. Я их никогда не поймаю, но они коснутся чьей-то груди, проникнут до самого сердца, изменят его так же, как осколок льдинки. Конечно, мои мечты могут слегка ранить вначале, но затем они разнесут блаженное спокойствие, пробудят дремлющие стремления. Я смотрю на этот многоцветный, контрастами будоражащий мир с распростёртыми руками и знаю, что именно сейчас в мою сторону летит чужой эфемерный бумажный самолетик – чужая мечта, запущенная маленьким мальчиком в далёком, забытом им детстве. Он изводил бумагу: разлиновывал, гнул; карандаши, линейки, ножницы. Он сделал свой самолетик полтора десятка лет назад – не знакомый мне ребенок далёкого детства; он стоял на балконе, зажмурил глаза, прошептал, шевеля одними губами, своё самое сокровенное желание; его пальцы ёрзали по вспотевшей бумаге, он так разнервничался, что погнул свою мечту; перепугавшись, он расправил белое воздушное судно, слегка покорёженное его отчаянным рвением и страхами. Он вновь зажмурился, перегнулся через балкон шестого этажа, и, резко выпрямив правую руку, разжал пальцы, разжал веки. Левой рукой сделал козырёк, как капитан на палубе, высматривающий направление в неизвестных водах, от лучей закатного солнца, бьющего в его молодое, с надеждой смотрящее лицо на отправленную в огромный, полный таинств и неизвестностей мир, хлипкую шхуну. В вечность, такую же неизменную, как его полные надежд мокрые глаза, когда он вспоминает тот момент спустя много лет. Он не забыл свою мечту; она блуждает, ищет. Она обогнула весь мир, заглянула в пучины, под вековые камни, узнавала секреты тысячелетних ветров. Уворачивалась в Каменном лесу, прокравшись незаметно в Юньнань, как лыжник на горном спуске, меж немолчных суровых гигантов; направлялась через Индийский океан, вдыхая благовония, острые специи, упивалась завистливыми, обращёнными к ней взглядами ступающих по земле, аплодирующих арабов, прячущихся в тени собственных одеяний. Она кружила, как коршун, голодная до историй ночных путников, отдыхающих в оазисах, впитывала каждую каплю проронённого звука их хриплых, сухих ртов; отправлялась дальше. Минуя озеро Чала, восторгалась живописной каймой зелёных гор, сплетничала с морскими брызгами водопада Виктория, передавала весточки его родственникам на границе Нью-Йорка и Онтарио, но перед этим ненадолго заглянула на карнавал: заворожённая трепетала перед экстравагантными костюмами. В Перу взмывала к Мачу-Пикчу; пугалась ночью массивных голов, торчащих из земли. Умилялась пингвинам, возвращавшимся вечером домой на юге Австралии. Она обогнула весь мир, везде побывала. Этот самолётик летит обратно, чтобы вернуться к уже давно выросшему мальчику, чтобы его сердце никогда больше не покидала мечта. Возвращается, чтобы поведать историю.