Он мог бы соврать, что не следит за делом, не читает по утрам статьи, не вслушивается в чужие разговоры на работе. Мог бы сказать: «Мне плевать, что будет с Ганнибалом Лектором. Он и психотерапевтом был дерьмовым». Это было бы почти правдой, простительной ложью. Уилл ходит только на те слушания, где он нужен в качестве свидетеля. Он надевает черные вещи — кто-то сказал однажды, что он выглядит в них моложе — и ни разу не смотрит в сторону доктора Лектера.

***

— Где вы были семнадцатого апреля с четырёх до восьми вечера?

— Я был дома, ждал Уилла Грэма.

Прокурор бросает быстрый взгляд на Уилла, но тот — сама невозмутимость.

— С какой целью?

— У нас был назначен сеанс терапии на семнадцать тридцать, но Уильям не пришел.

— Он объяснил, почему?

— Нет. Мы повздорили на прошлом сеансе. Возможно, он решил прервать терапию. Без предупреждения.

— Какая причина конфликта?

Ганнибал облизывает губы, молчит, будто обдумывает, стоит ли доверять прокурору такую огромную тайну.

— Мистер Лектер?

— Да, извините, — он теребит воротник неудобной рубашки — оттенок настолько неудачный, что его лицо кажется серым, а глаза — темными ямами. — Я отказал Уиллу Грэму в одной просьбе. Ему это не понравилось.

— Вы можете озвучить эту просьбу?

— Это неэтично. Но, думаю, от этого зависит моя свобода, — Ганнибал скорбно поджимает губы и бросает в сторону Уилла первый, единственный взгляд. — Он просил меня убить человека. Мейсона Верджера. Я отказался.

Ему никто не верит. Конечно же. Уилл все отрицает — у него своя версия событий. Грэм не боится признаний, что с Ганнибалом у него была не только терапия, но и сексуальная связь. В тот день доктор Лектер решил прервать ее, с этических соображений. Они поссорились, Уилл ушел. Да, изменять жене — ужасно, господин судья, но не более, чем скармливать человека свиньям.

Алана сидит — идеальная осанка, поджатые красные губы — и смотрит с расчетливой злобой. Она расстроена, но не удивлена. Ганнибал переводит взгляд с нее на Уилла, затем — на Марго, и все понимает. Это не сложно, на самом деле. Нужно только алиби и козел отпущения, нужно только застать человека врасплох, обездвижить, связать и оставить на съедение свиньям. А затем вернуться домой — в идеальный белый мир с канделябрами, камином и фарфоровой посудой.

У Уилла Грэма идеальное алиби, а еще — прекрасная репутация. Подобным сплетням верит разве что Фредди Лаундс. Она пишет статью «Ссора двух любовников или идеальное преступление», на заглавном фото — полусъеденное тело Мейсона Верджера, рядом с которым стоит Уилл Грэм. Тень падает на его лицо — серая уродливая клякса, она не способна скрыть тонкую победную улыбку. Джек недовольно морщится и говорит: «Уберите это. Поймайте эту стерву и пригрозите арестом — она незаконно пробралась на место преступления!» Беверли со смешком поздравляет Уилла с каминг-аутом, тот только хмыкает. Рассказать, что ты спишь с мужчинами — это такая малость в сравнении с остальным. Это почти ничто.

***

Дни тянутся — тихие и пресные до тошноты, они медленно складываются в недели и меркнут. В день оглашения приговора зацветают абрикосы. Уилл подмечает это, стоя на светофоре. Ему кажется, что это неправильно. Еще вчера были льды и метели, а сегодня — золотые стрелы солнца на розовых лепестках. Его сердцу, значит, тоже пора оттаять, но нет же — вот она, корочка из сверкающего инея, вот — человек, ждущий приговора, вот — тайна, у которой гнилые корни, стебель и плоды.

Когда заходит судья, все встают — громкие, скрегочущие звуки. Ганнибал встает позже остальных, будто каждое движение дается ему с трудом. Уиллу хочется подойти — и усадить доктора Лектера обратно в неудобное кресло, накрыть пледом, словно пострадавшего при кораблекрушении, а затем всадить под ребра мерцающий нож. Тюрьма не смеет ломать этого человека. Только он.

Ему хочется поцеловать Ганнибала — прямо в потерпевший поражение рот, слизать каплю пота с шеи; заставить его склониться, упасть на колени, опустив голову к земле — так будет легче провести носком туфли по растрепанным волосам, вжать каблук в небритую щеку. Другие пусть уйдут. Или смотрят. Неважно. Все они — декорации его триумфа, свидетели его поражения.

Неуместно вспоминается один из вечеров, когда Уилл задержался после сеанса, а Ганнибал не напомнил, что пора уходить. Они говорили об искусстве и боге, словно старые друзья. Пили виски, который принес Уилл. Ходили вокруг да около — кругами, словно нерешительные любовники, голодные хищники. А затем Ганнибал показал свои рисунки — мрачные, окутанные тьмой, разорванные на куски и бережно склеенные обратно.

— Я нарисую тебя однажды. Среди лесов моей родины. Ты будешь лежать, нагой и беспечальный, на погребальном костре, а тени будут роится между деревьев. И свет луны накроет твое лицо и линию плеч ярким, невыносимо ярким пятном.

— А где будешь ты?

— Рядом, — кажется, Ганнибал поцеловал тогда его. Впервые — сам. — Я всегда буду рядом. Кто-то же должен поджечь костер.

Легкая победа хуже сокрушительного поражения. Уиллу кажется, что его обманули. Обещали сокровища и славу, а получил он разве что жидкие овации и несколько медяков. Когда судья выносит приговор, внутри что-то взрывается первозданной тьмой. Кто-то опускает холодные руки на плечи, касается пальцем голой полоски кожи. Уилл знает: сзади никого нет, но кто-то все же снимает блестящий, украшенный золотом горжет, вслед за ним — наручи, перчатки, вычурную кирасу, поножи и сабатоны. После — кольчугу, которой позавидовали бы короли, гамбезон из лучшей ткани, кричаще яркий, вышитый золотой нитью. Под ними — почти ничего, тонкий лен рубашки и штанов, он совсем не защищает от боли, но чьи-то ладони снимают все, пока Уилл не остается стоять — нагой и дрожащий.

Его доспех — пустой, сверкающий — валяется у ног уродливой грудой. Он больше не нужен, ведь кто-то ведет ладонями по груди, плечах, и ледяные касания сменяются жаром. Поверх кожи нарастает плотная чешуя — мерцающая, черная, она будто поглощает свет. С каждым вдохом она движется от сердца, вместе с кровью, и на выдохе сменяется болью. Уилл смотрит на судью, прокурора, адвоката, смотрит на журналистов, свидетелей — и не видит. Доспех покрывает его целиком, не оставляя зазоров.

— Уилл, ты как? — Алана касается его руки — тонкие пальцы, красные ногти поверх его черной хромированной плоти. О нет, конечно же — она ничего не видит. Не знает, во что он превратился.

— Все хорошо, — выдыхает Уилл. И это — на самом деле — правда. — Здесь немного душно.

Алана кивает, отворачивается. Наверное, ей стыдно. Это то, что должен чувствовать Уилл, но прочный доспех отражает любые эмоции. Вокруг все встают, разговаривают, движутся к выходу. Все они — размытые линии, почти прозрачные на фоне одного человека. На Ганнибала надевают наручники. Возле дверей он оборачивается. Смотрит на Уилла. Смотрит — и видит, с абсолютной ясностью.

Они оба знают, кто выковал этот доспех, кто ваял его из крови, вожделения и черноты. Чьи руки касались обнаженной кожи, чтобы после там выросли шипы.

Взгляд Уилла, как и тонкая усмешка, обещают: «Я придумаю, как вытащить тебя из тюрьмы. Нужно только попросить». Взгляд Ганнибала — уверенный и спокойный. Он смотрит вовнутрь, и зал суда сменяется бурной рекой с белыми пятнами льдин. Вдалеке маячит дом — некогда родной, но теперь холодный и опустевший; он пахнет кровью и железом, мертвой плотью и слезами. Пахнет как вся жизнь, что ждет его, почти мальчика, стоит лишь сделать шаг. Враги и возлюбленные стоят там, за чертой, в немом ожидании. Все они верят, что могут сломить его. Все они ошибаются.

Ганнибал видит — среди черноты земли, белизны снега, серости сосен — тонкую фигуру Уилла, он идет к ней, неторопливо, осторожно. Идет, чтобы вернуть усмешку и ответить: «Пожалуйста».