Дядя оказался прав. Сколько бы во мне не накопилось злости, ярости, боли, я всё ещё оставалась тем самым напуганным ребёнком. Я не могла сказать ему, что нашла Беса. Какое-то маленькое, лживое, эгоистичное существо внутри меня всеми силами противилось рассказать правду. И я лгала. День за днём писала о том, что про него здесь не говорят. Иногда мне казалось, что Дэвид не верит мне. Он часто напоминал мне о произошедшем, а потом подолгу слушал моё сбившееся дыхание, и то, как я лихорадочно сжимаю телефон, до скрипа между пальцев, до ломки в костях и суставах. И я, кажется, уже ненавидела всех нас. Себя, за то, что оказалась настолько слаба, что даже держа жизнь этого ублюдка в собственных пальцах, не могу прервать её. Я каждый раз вспоминала о том, как именно он убил моего брата, и мать, и не могла себя заставить подарить ему такую лёгкую смерть. Так я говорила себе, так убеждала саму себя, но где-то в уголках сознания навязчивый голос твердил, что я не сделаю этого никогда. Что я не могу ему отомстить просто потому, что я слабачка. Идиотка, возомнившая себя взрослой, и сильной. А всё остальное, это лишь глупые оправдания. Я ненавидела дядю за то, что он сотни, тысячи раз был прав, он знал об этом, но тем не менее не хотел признаться за меня. Не мог назвать эту правду вслух, а лишь мучал меня, молчаливо напоминая о том, как я ничтожна. Но больше всего я ненавидела Его. И с каждым днём эта ненависть росла, превращаясь в огромный, искристый шар, угрожающий разрушить всё вокруг. Он отравлял не только меня, но и близких мне людей, заставляя меня делать им больно. Я перестала общаться со своими друзьями, с каждым из них. Почему? Да просто потому, что мне не о чем было разговаривать с ними. Ни один из них не смог бы принять и малую толику моей боли, впитать её и вернуть обратно теплом и заботой. Той самой, которой была окутана эта мразь, по имени Бес. Я много раз со стороны наблюдала за тем, как к нему приходят члены семьи. Полина часто просила прощения. Не знаю за что, да и вдумываться не хотелось, но она с ним могла часами разговаривать. Так, словно в жизни этого сделать не могла, а сейчас выговаривалась. Говорила, как они его ждут, и что Артём, как она почему-то называла Артура, скоро вернётся. Гладила его по руке, той самой, где татуировка была, а мне оттуда кожу хотелось на живую содрать. Тупым ножом. Жаль только боли он не почувствует. Как и, впрочем, ничего остального. Он не видит, и не знает, как я беззвучно рыдаю, когда прихожу сюда. Как задыхаюсь, потому что воздух в этой комнате уже весь ядом пропитался, и мне, казалось, я уже давно умерла, или струпьями заживо покрываюсь. Он не знает, как часто я хочу закричать, а не могу, потому что в горле ком острый, царапает глотку, и крик этот не выпускает. И он внутри меня, рвётся наружу, когтями по рёбрам царапает, а я его выпустить не могу. Только рот беззвучно открываю, как рыба, которую на мель выбросило, и ногтями кожу на бёдрах царапаю. Потому что там никто не увидит. Могла бы, с лица бы кожу полосами сдирала, лишь бы легче становилось.

Я иногда просто смотрела на него. Пыталась вспомнить всё до конца, но чёртов блок не слетал. Я так и не могла вспомнить, как он стреляет в отца, и в голове, как заевшая киноплёнка, как он поднимает оружие, направляя на меня, и что-то говорит. И я вижу, как губы его двигаются, а услышать слова не могу.

Сколько раз я порывалась уехать, даже сосчитать не могу. Собирала вещи, крутила в руках телефон, чтобы позвонить Дэвиду. Чтобы он меня забрал отсюда, и избавился от Беса, потому что мне, кажется, я уже с ума схожу рядом с ним, и справиться с собой не могу больше. И каждый раз отбрасывала телефон в сторону. Потому что вспомнить хочу, спросить его хочу по какому праву он это сделал. Кто позволил ему распоряжаться жизнями невиновных людей? Родных мне людей, которых я любила! А иногда мне хочется, чтобы он на своей шкуре прочувствовал, какого это, когда ты теряешь. Когда тебе больно внутри, так сильно больно, что ни одна таблетка не поможет, и выть хочется так, чтобы охрипнуть, чтобы горло разодрало в клочья. Но я запрещала себе думать об этом. Я же не такая, как он. Я же не могу так поступить лишь потому, что их друг оказался самим дьяволом в человеческом обличие. Да и не знала я, есть ли на этой земле хоть один человек, хоть одно живое существо, которое своим отсутствием, своей болью может полоснуть его ножом по сердцу, так сильно и остро, как когда-то это сделали со мной.

А потом Полина родила. Она назвала своего сына его именем. А мне хотелось трясти её до тех пор, пока у неё не откроются глаза, и она не увидит Беса таким, каким вижу его я. Не спасителем, не братом, а тварью, которая одним взмахом руки перечеркнула целую семью. Такую же, как они сами. Но я ничего не говорила ей. Зарывалась в своей боли, плакала по ночам, а потом снова играла роль заботливой сиделки. Я ждала, когда он откроет свои чёртовы глаза, и тогда я обрушу на его голову весь ад. Ещё не знала, как это сделаю, но подпитываемая чёрной ненавистью снова начала верить, что смогу отомстить. Нет, не убить. Не прекратить его существование так быстро, как он этого даже не заслуживает, а методично превращать его жизнь в кипящую лаву, чтобы он там кожу и плоть опаливал, а я наслаждалась этим запахом гари. И я дождалась. Даже не я, а сама судьба нанесла ему первый удар. Бес открыл глаза, но так и не смог ничего увидеть. Осколок черепа повредил зрительный нерв, и, как и предполагали врачи, он ослеп.

Я это поняла, как только он очнулся. Если в это вообще можно поверить. Любой здравомыслящий человек понимает, что после шести месяцев комы нельзя просто так встать, и сразу же заговорить, двигаться, и тем более так крепко сжимать чью-то руку. Это просто невозможно. В большинстве случаев. Но именно сейчас, в эту секунду, я чувствовала мёртвую хватку на своём запястье, и что-то мне подсказывало, что вырвать руку просто так мне не удастся. Первой эмоцией был страх. Нет, я не боялась его самого. Я в принципе уже давно ничего не боялась. Просто не ожидала, просто сердце рвалось из груди пойманной птицей, по спине пробежал озноб, а запястье, в местах прикосновения его пальцев нестерпимо жгло, словно к нему приложили раскалённые до красна угли.

— Кто ты? — Он смотрел строго в потолок, не оборачиваясь в мою сторону. Как же я хотела сказать кто я, и зачем я здесь. Правду хотела сказать. Что я дочь убитой им тринадцать лет назад семейной пары. Что я пришла, чтобы отомстить, чтобы смотреть, как он отправится в ад, и будет гореть там, извиваться и корчиться в муках. Но за эти два месяца я изменилась. Мне больше недостаточно было того, что он просто умрёт. Гореть можно и на земле, главное правильно разжечь огонь.

— Ваша сиделка. Элена. Меня зовут Элена. — Вот, что я ответила ему, собравшись с духом, и придав своему голосу испуганный тон.

— А почему я ни хрена не вижу, Элена? — Отчеканил каждое слово, и так и не повернул ко мне взгляд. И вот тут я испытала удовлетворение. Сладкое, растекающееся по венам, и согревающее оледеневшую душу. Мне хотелось смеяться, в голос, так чтобы он слышал, но не мог понять причин. Врачи говорили, что он может потерять зрение. Здесь не было точного ответа, вариантов было много. Зрение могло остаться прежним, или немного ухудшиться. Он мог ослепнуть навсегда, или восстановиться в считанные дни. Как сказал врач, «на всё воля Божья», и он был прав. Бес получил по заслугам, и это был лишь первый «подарок» судьбы. Об остальных я позабочусь сама.

— Вас ранили, и скорее всего это следствие ранения. Нужно пройти осмотр, чтобы делать какие-то выводы. Когда вы очнулись? — Но он проигнорировал мой вопрос. Смотрела за тем, как сжал кулаки, как заходили желваки, а губы сжались в сплошную линию.

— Где я?

— Вы на острове, в доме Артура Холла. Он нанял меня для того, чтобы присматривать за вами. Так вы давно пришли в себя? — Я всё ещё не могла понять, почему он ведёт себя так, словно бодрствует уже давно.