И тут письмо. Ошеломляющее. В котором говорилось (самой Эвой!), что стала она разыскивать сестру недавно, когда состарилась, и в этом себя винит. И сразу поверила Антонина Алексеевна в письмо. Потому что только Эва могла так кичиться своей неблаговидной неправедностью.
И на это письмо надо было отвечать, потому что прошло оно множество инстанций, судя по печатям и надписям. Долго оно бродило, прежде чем нашло Антонину Алексеевну. И требовало ответа. Антонина Алексеевна заболела. Не гриппом, конечно. Душевно заболела. Почернела и ушивала свои немногочисленные платья. За неделю, безо всяких диетических режимов, которые обсуждала с подругами Инна, похудела Антонина Алексеевна вполовину. Стала уединяться. Вместо сидения у телевизора по вечерам сидела теперь на кухне и вздрагивала, когда кто-нибудь входил, хотя ничего тайного и подозрительного не делала, а просто думала. Первым заметил ее состояние зять. Он и сказал Инне, что мать сдает и что надо показать ее врачу, как бы не случилось чего плохого. Инна немного раздражилась и сказала, что уже посылала мать к врачу, но та упрямится. А вообще это идет от рыхлости и неподвижного образа жизни, потому что хождение по магазинам — это не полезная ходьба, а черт знает как вредно. Олег хмыкнул на это, и они поссорились. Однако по прошествии некоторого времени Инна поговорила с матерью снова. Но опять раздраженно и в повышенном тоне. Сказала, что матери давно надо пойти и посоветоваться с доктором Якулихиной (которая была их районным прикрепленным врачом). Антонина Алексеевна молча кивнула, и Инна осталась довольной, она не думала, что мать так скоро и без ропота согласится пойти к доктору Якулихиной (а куда же еще идти?), потому что и Инна, и Антонина Алексеевна, и многие другие знали отлично, что с доктором Якулихиной советоваться не о чем и незачем. У доктора Якулихиной знания давно прошли, как легкое ОРЗ, а скорее, их и вовсе никогда не было, потому что в молодости доктор Якулихина была очень мила и подавала сначала документы в киноинститут, на актерский. И не попала. С огорчения подала в медицинский, где были у ее папы приятели, сдала она туда неплохо. Но медицину, а также сопряженных с нею больных людей доктор Якулихина не выносила, а теперь особенно сильно, придя в возраст. Когда-то, после окончания института, ее направили при содействии тех же папиных знакомых в районную поликлинику, она заменила свои честолюбивые мечты об актерской славе другой мечтой, не менее сильной: однажды на прием к ней придет великий человек, живущий как раз в ее микрорайоне, и влюбится в молоденькую и хорошенькую, талантливую доктора Якулихину Тамару, и у Якулихиной Тамары начнется красивая и долгая в своей красоте жизнь. Но шли годы, а к ней на прием если и приходили более или менее «великие» (которые почему-либо не были прикреплены к ведомственным поликлиникам), то либо в насморке, сквозь который они не замечали прелестей доктора, либо с язвами или малыми сердечными приступами, которые молодой доктор принимала за отравление или колики. С пациентами сложилось неудачно. Потому, выйдя замуж за соседа по даче, служащего министерства, Тамара Якулихина навсегда затаила острую нелюбовь к обманувшей ее профессии. Не пошла Антонина Алексеевна к Якулихиной. Каждый раз, подавая дочери обед, она пыталась заставить себя поговорить с Инной, но, глядя, как дочь невнимательно ест, держа близко к глазам сначала «Правду», потом «За рубежом», потом «Науку и жизнь», не могла повернуть язык и сказать: Инна, нашлась твоя тетка во Франции и хочет приехать в гости… И на зятя испытующе смотрела Антонина Алексеевна, когда тот после обеда ложился на диван и, глядя то в телевизор, то в кроссворд, кричал Инне на кухню, где она и после обеда оставалась сидеть с журналами: Инна, семь букв, третья «а»! Крупный советский живописец! Инна, помедлив, отвечала недовольно: Пластов! У тебя маразм! Сотый раз встречается! Не мешай читать. Олег добродушно качал головой, вписывал слово и начинал приставать к теще с каким-нибудь понятием по хозяйству. Антонина Алексеевна отвечала, смотрела на него и думала, что никогда ничего им не скажет, а письмо порвет, и пусть Эва думает, что ее уже нет, и успокоится там у себя, во Франции, в Париже. Никаких мыслей о том, что единственный, кроме нее, оставшийся от семьи человек — Эва, сестра, — это последняя возможность не столько встречи, нет, а главное, последняя возможность уничтожить всечасную, далекую глубинную тоску сердца и что-то зыбкое, терзающее особенно по ночам, кажущееся обычным людям неважным, не стоящим внимания… Никаких таких мыслей у Антонины Алексеевны не возникало. Томаса в юности была умненькой — в достаточной степени, сейчас же стала просто очень пожилой женщиной с семьей, которой хотелось одного — покоя. А Эва несла беспокойство, и — увы — более ничего. Только в первую минуту чтения письма что-то кольнуло Антонине Алексеевне в сердце, только в первую минуту, а потом пошли мысли о том, как бы сделать так, чтобы Эва не появилась. Антонине Алексеевне казалось, что с Эвой сразу придет что-то, что изменит все течение их семейной жизни, и после уже ничего не поправишь и не наладишь русло. Эва такая.
Антонина Алексеевна сожгла письмо.
Но спокойствие не снизошло на нее. Она стала жить в ожидании еще чего-то. Стала еще больше нервничать и потихоньку плакать. Безо всех. Когда Олег и Инна на работе, а внук в школе. Но шло время, и прошло его немало, а другого письма не было, и жизнь потихоньку, со скрипом, входила в накатанную колею. А дочь и зять так ничего и не заметили. Правда, Инна спросила, была ли мать у Якулихиной, Антонина Алексеевна ответила, что была. Инна видела, что мать стала прежней, и совершенно успокоилась.
__________
В самое лето, в конце июля, она ждала приезда из отпуска, с юга, Инны и Олега, а внука из лагеря, со второй смены. А получила телеграмму, которую сначала не поняла, так как телеграмма тоже была с юга и со словами «если можешь — встречай». Но подпись заставила Антонину Алексеевну схватиться за сердце: ЭВАНГЕЛИНА. Не Улита, как в письме. Антонина Алексеевна унесла телеграмму на кухню. Несла ее — будто горячий блин. Надела там очки и села у окна перечитывать. Хотя перечитывать было нечего. Несколько слов: Крым, Ялта. Встречай, если можешь, такого-то, таким-то поездом, такой вагон. Целую. Эвангелина.
Антонина Алексеевна задумалась, почему Ялта, но потом верно подумала, что Эва с туристами, видно, ездит не первый день по их стране, а теперь собралась сюда. Снова почувствовала прежнюю обиду Антонина Алексеевна. Будто не прошло столько лет, а всего несколько месяцев и объявилась ее сестрица и требует сразу внимания, как всегда. Исчезли годы, десятилетия, и Антонина Алексеевна почувствовала себя девчонкой, Томасой, тогдашней, когда умер папочка и так странно убежала в метель Эва, а они все стояли и смотрели ей вслед, а вместо нее из аллеи появились мамочка и тетя Аннета, которая совсем недавно умерла древней старухой, но бодрой и писательницей, слава которой была велика в годы молодости Томасы. Слава из-за дневника, над которым они смеялись и на который злились. Но и потом писала тетя Аннета уже откровенно — книги, а не дневник: рассказы, романы, повести. А все равно все это было как бы ответвлениями ее дневника, его дальнейшей разработкой. Все книги она посылала лично Антонине — Томасе. Антонина Алексеевна видела в книжных магазинах тети Аннетины книги и одну сама купила, завалялся лишний рубль. Прочла. Но не понимала она тети Аннетиных писаний. Сумбур, отступления, и казалось ей, что тетя Аннета всегда пишет обо всех них, только другими именами называет.
Вернулось все на миг, на четверть мига, но так яростно и видимо, что Антонина Алексеевна удивилась бы, если бы взглянула сейчас в зеркало и увидела бы там старуху с тяжелым бесцветным от старости лицом, в домашнем затрапезном халате, с выражением непримиримости и ревности на лице, которое по возрасту должно бы выражать доброту и покой, а не кипеть страстями, какие закипели в ней в эти четверть мига.
