Литмир - Электронная Библиотека

На улице ее закружило, понесло, потащило. Но она была рада этому, потому что не хотелось ей никого встречать. Никого и не встретила. В такую-то погодку. Дом завиднелся быстро. За домом было уже поле, серое сейчас, почти вечернее, хотя час был ранний. Эвангелина замедлила шаг и остановилась. Показалось ей наяву, что пришла она сюда издалека, и многие годы не видела обитателей этого домика, и, возможно, вряд ли их узнает, и вряд ли узнают ее. Но зато она твердо знала, что им скажет. При самой первой встрече, у двери. Ей казалось, что откроет мамочка. Может быть, потому что этого больше всего боялась. Постучала в дверь, забыв о колокольчике, ребром ладони. Ей не открывали. Она все стучала и стучала не переставая, а ветер бил острой снежной пылью откуда-то сбоку и бросал ей снег снизу прямо в лицо, прямо в лицо. Унижающе, беспощадно, выбирая момент и поворот головы. Ей казалось, что стоит она уже несколько часов перед дверью так. Наконец в доме зашевелились, и она услышала вопрос: кто? Тихий, как и шаги. Эвангелина не поняла, кому принадлежит голос, но то, что спросили нормально и тихо и никто за дверью не кричал и не плакал, освободило ее от напряжения. Хотя бы.

— Я, я, — прошептала она в самую щель меж половинками двери. Ей почудился голос Томасы.

— Кто? — опять спросили из-за двери, и Эвангелина с тоской поняла, что не знает голоса и, наверное, ее не впустят. Снова снег остро швырнулся ей в лицо.

— Это я, я, Эвангелина… — зашептала она снова, убеждая.

За дверью надолго замолчали, будто имя это вызвало сомнения в человеке — открывать ли? Так оно и было. Эвангелина горела от стыда и тревоги и продолжала шептать в щель:

— Это я, Эвангелина, откройте, пожалуйста…

Тут она поняла, кто стоит за дверью, и с новой силой убеждения прошептала:

— Коля, это вы, откройте, пожалуйста… — Теперь она знала точно, что дверь откроется в зависимости от того, насколько добр маленький кадетик.

Дверь открылась. За ней стоял действительно кадет, желтолицый, маленький, с тонкими намечающимися усиками. В руке у него была свеча, которую он прикрывал от ветра, ворвавшегося в коридор.

Эвангелине было мало места в проеме двери, а на пути в дом стоял кадет со свечой. На нее все завивало снегом с крыльца, и она ежилась, как баба на сносях, придерживая впереди себя, как живот, шляпную коробку с венчальным платьем, веерком и свечой, которые она неизвестно зачем взяла.

Коля впустил ее, однако не дальше коридора. И ничего не говоря, жадно рассматривал ее. Из комнат не доносилось ни звука, и Эвангелина подумала вдруг, что все уехали.

— Коля, — моляще сказала она, — наши у вас? — Кадет кивнул. Тогда Эвангелина, видя, что он не зовет ее в комнаты, бросила коробку и, скользко обогнув кадета, на носочках, подобрав юбки, пустилась в гостиную, которая запомнилась ей с тети Аннетиных приглашений. Неожиданно для себя резко рванула дверь и остановилась на пороге. Комната теперь не выглядела гостиной — а случайным людским пристанищем. Было в ней душно и от этого будто как дымно. На полу стоял разваленный сундучок, в котором, видимо, что-то искали и так и не закрыли его. И вещи вываленные не сложили. Но и в духоте было зябко. Томаса сидела в кресле и смотрела на Эвангелину странно спокойно. Будто та только что выходила за дверь, а теперь вот вошла. Эвангелина увидела все сразу: и сундучок, и Томасу, и кого-то, кто лежал на диване за Томасой. Эвангелина оробела и спросила тихо с порога:

— Тома, что… Кто болен? Мама?..

Томаса молчала и все так же спокойно смотрела на сестру. Эвангелина не знала такого взгляда у Томасы раньше. Она сразу подумала, что лежит Зинаида Андреевна. Она не видела ни головы, ни лица лежащего. Только странный завернутый куль. Эвангелине захотелось убежать из этой комнаты, от нехорошо молчащей Томасы, этого куля на диване, даже от Коли-кадета, который явно стоял за дверью. Но пути назад не было, не должно было быть, и Эвангелина уже по-другому, стараясь говорить, как бывало прежде, спросила:

— Тома, где папа? — Она искала Юлиуса для защиты.

Томаса усмехнулась:

— Вот. — И кивнула на куль. И Эвангелина с ужасом подумала, что отец уже не отец, а только его тело лежит здесь, и Томаса сошла с ума, и что это же сейчас случится и с нею.

Но все было не так страшно. Не так фантасмагорично, вернее. Юлиус был жив, хотя и болен, и Томаса сидела около больного отца, а не у тела, как подумала Эвангелина. А на куль он был похож от того, что Зинаида Андреевна дала ему жаропонижающее и поставила горчичники, потому что боли в спине ее напугали и она уверилась, что Юлиус простудился на морозе, что было неудивительно при его хлипком здоровье и волнении за Эвангелину. О старшей дочери Зинаида Андреевна жестко сказала:

— Хочет жить одна — пожалуйста. Мешать не будем. И видеть я ее больше не хочу. Неблагодарная тварь. — Зинаида Андреевна в минуты гнева могла сильно выразиться. Сказала она это после того, как прибежала домой, вернее из дома, в слезах Томаса — она все-таки заплакала на улице — и невразумительно и подробно говорила о том, что Эва ужасная, что она хочет жить одна, без них, и она их не любит совсем, и не любила никогда, и они тоже не должны ее любить.

Зинаида Андреевна вспыхнула с первых Томасиных слов и не могла долго отойти — щеки багровели темным румянцем. Слезы были близко, но, видя, как рыдает Томаса и бледен Юлиус, она усилием воли сдерживалась и только багровела. От невыносимого стыда. Никто другой не рожал Эвангелину. Никто не вскармливал. Никто не учил малышку писать, читать и понимать добро. Ни у кого она не жила в доме. Жила с нею. Ее матерью. И теперь оказывается вот что. Став совершенно лиловой, Зинаида Андреевна прикрикнула на Томасу, у которой началась обыкновенная истерика, и, повернувшись к Юлиусу, сказала: дождались мы от твоей красавицы. Тем самым она снимала большую часть вины за Эвангелину с себя и перекладывала на мужа. По справедливости. Он любил Эву самозабвенно, но преглупо. Зинаида Андреевна не помнила, как часто отказывала она Юлиусу в беседах с дочерьми. Перестав верить в него как в делового человека, она перестала верить в него вообще. Даже в доброте и разуме ему отказывала. Но если бы кто посторонний спросил ее, почему она так оберегает дочерей от отца, она бы накричала на этого постороннего — не ложно, совсем не ложно накричала бы, а потом и не задумалась бы над подобной странностью. Чужие не должны ничего знать и советовать. А в семье, со своими, можно все. Все? Все. И вот она теперь испытывала стыд. Одни книги им читала. Зинаида Андреевна вспомнила незабвенную «Хижину». Но уже работал аппарат самозащиты: она думала о развращающей отцовской любви и потакании.

— Вот и дождались, — повторила она зло. А Юлиус был благодарен жене хотя бы за то, что она не отделила себя, а сказала: дождались. Юлиус давно отвык от нежного отношения, и самая малость была ему заметна.

— Зиночка, — сказал он, — я, наверное, виноват во всем. Я не сказал тебе тогда, что Эвочка давно задумала уйти от нас. Но я считал, что она вправе решать свою судьбу и что мы, может быть, немного устарели и не понимаем чего-то. Мой отец ушел, уехал дед, ты ушла от родных, вышла замуж… — Юлиус говорил и не видел, как смотрит на него его Зинуша. Нарочито понимающе и сочувственно. Но Юлиус увлечен был своим откровением, которое косноязычно — как всегда — он пытался донести. А Зинаида Андреевна смотрела на Юлиуса горестно, и вправду горестно, потому что философское созерцание жизни было ей недоступно и подобные косноязычия приводили ее во злость. И только. А ему так хотелось сказать сейчас Зинуше все, что он обдумал, все, что он понял за это короткое, но такое спрессованное время. Он еще успел сказать — Эвочка умница, Зинуша. Она верно сделала. Мне бы хотелось, чтобы и Томочка подумала. Может быть, нам поговорить с ней?

Это было все! Терпения не осталось в Зинаиде Андреевне, в общем доброй женщине. Она не заговорила, она закричала:

— Боже! Кто меня заставлял? Кто? Никто! Никто! Я сама выбрала его! Сама. — Зинаида Андреевна в приступе яростного горя ударила себя в грудь рукой, что никогда раньше не позволила бы себе, так как не была вульгарной. И вдруг смолкла и подошла к Юлиусу совсем близко, внезапно пожалев его и сердясь на себя. Она положила ему на плечи руки и увидела, какие голубые, такие же, как много лет назад, глаза у него сегодня. Но некрасивые, в припухших красноватых веках и с глубокой тоской в них. И поразилась этой тоске, которая, подумалось ей, появилась, возможно, и давно, просто ей некогда было эту тоску заметить. И она горько сказала — Да простит нас Господь, Юлиус.

39
{"b":"726667","o":1}