Тадеуш пораженно моргает.

— Но ты… Ты не можешь бороться с насилием насилием!

— Это не насилие, — отрезает Астори, — это праведное возмездие.

— Послушай, так ты не найдёшь выхода, эта кровь никогда с тебя не смоется!

— Пусть лучше это будет их кровь, а не моя.

Тадеуш подходит, страдальчески сводит брови. Астори напряженно дышит.

— Не нужно, я умоляю тебя — остановись, пока ещё можно! Если возобновится гражданская война, она погубит Эглерт!..

— Не я начала эту войну, — огрызается Астори. Тадеуш берёт её за руку.

— И не я. Но мы можем предотвратить её — вместе.

Он глядит в её темно-карие решительные глаза. Ищет. Просит.

— Давай прекратим эту вражду. Вновь сделаем эглертианцев единым народом. Ведь северяне тоже твои подданные, так позволь им понять и принять тебя… неужели ты не веришь во второй шанс?

Астори с трудом глотает воздух, смотрит на него — и вынимает руку.

— Я верю во второй, — жёстко говорит она, — но не в десятый.

Она опускается в кресло, надевает очки и хватает карандаш.

— Уже слишком поздно, Тадеуш. Я щадила их, долго щадила, хотя они не пощадили ни меня, ни мою семью. Они хотели этой войны — и война будет. Это решено. И тебе пора выбирать сторону, Тадеуш; с кем ты: со мной…

Она облизывает губы, взглядывает на его побледневшее лицо.

— …Или с ними?

***

— И что… было потом, милая? — осторожно спрашивает Гермион. Астори всхлипывает, улыбаясь, комкает носовой платок.

— Он просто… просто ушёл. Ничего не сказал. И не разговаривает со мной, только по делу… и всё. — Она резко вздыхает. — Я его обидела. Очень сильно. Не думаю, что он когда-нибудь меня простит.

Гермион задумчиво откидывается на спинку стула.

— Если любит, простит.

— Я ведь говорила, между нами не любовь. У нас… связь. Была…

— Есть разница между тем, что говоришь ты, что думает он и что происходит на самом деле. Дети, вы запутались. Так долго обманывать друг друга…

Астори опускает голову.

— Но ты… верно я понимаю, золотце, ты не раскаиваешься в том, что сделала?

— В том, что обидела его, — да. Конечно. Но в том, что помешала ему ввести проект… ни капли.

Гермион заинтересованно наклоняется к ней.

— Но ведь ты обидела его именно тем что помешала…

— Это очень сложно, папа! — Астори отчаянно зарывается пальцами в волосы. — Очень… я не знаю, что мне делать теперь.

Он вздыхает.

— Ты не отступишься от своего, он — от своего… это тупик. Вы разорветесь. На твоём месте, солнце, я бы прекратил эти отношения, пока вы не искалечились ещё больше.

Астори проводит рукой по лицу.

— Нет… нет, я не могу. Он нужен мне, папа. Я не представляю, как мне жить дальше без него… мы не можем расстаться.

Гермион внимательно глядит на дочь.

— Не можете, потому что вы этого не хотите… или потому что этого не хочешь ты?

========== 7.4 ==========

Тадеуш перелистывает страницу газеты, цокает языком. Взгляд внимательно скользит по мелким печатным строчкам; карандаш в руках подчеркивает, обводит и надписывает точно и быстро, напряженные зелёные глаза сосредоточенно рассматривают фотографии и вчитываются в жирные заголовки. Он решает, какие заметки стоит обсудить с Астори, какие — с Беном, а какие можно или нужно проигнорировать.

Тарахтит телевизор: показывают послеобеденные новости. Тадеуш краем уха прислушивается к монотонному голосу диктора, облизывает губы; в комнату входит заспанная Эйсли в розовых шортах, пушистых тапочках и мешковатой футболке. Зевает. Почесывает неряшливую кичку из ореховых волос.

— Ты что, до сих пор торчишь тут? — бурчит она. Тадеуш пожимает плечами и мельком глядит на наручные часы.

— Ага… я почти закончил. Посидишь со мной? Или ты хочешь есть? У нас в холодильнике есть холодная курица и салат, а ужин через три часа.

— Не, мне нормально. Подожду.

Она устраивается с ногами в соседнем кресле, потягивается. Тадеуш возвращается к работе.

— Я переключу, ладно?

Он на миг замирает, затем приподнимает брови в знак согласия.

— Конечно… конечно, да, делай, как тебе удобно.

Эйсли щелкает пультом. На экран врывается глупый оспинский фильм про любовь, смерть и детей; кажется, он так и называется «Между свадьбой, похоронами и родами». Тадеуш тихо и раздраженно фыркает. Грифель карандаша ломается, и приходится лезть в портфель в поисках точилки; Эйсли заливисто хохочет над пошловатой шуткой.

Тадеуш посматривает на неё поверх очков. Она окончательно пришла в себя после аборта, вернулась в университет (отговорив Тадеуша от обстоятельной беседы с ректором насчёт неприличных слухов), с Голтером не помирилась, но в остальном выглядит вполне довольной жизнью. Только спать стала чаще и больше. И быстрее устает.

Тадеушу хочется оберегать её ещё сильнее, чем раньше, но Эйсли дружески отшучивается и напоминает: «Тед, я не фарфоровая».

Ей нужна самостоятельность, и Тадеуш предоставляет её — в пределах разумного, естественно. Но он не может отключить своё сердце и перестать волноваться о сестре: люди просто не так устроены. Иначе всё было бы гораздо проще.

Он точит карандаш; Эйсли успевает принести с кухни тарелку сладостей и возвращается в кресло.

— Поешь что-нибудь человеческое.

— Это очень человеческий мармелад, Тедди, уверяю тебя.

Он вздыхает и разглаживает очередную газету.

— Фильм класс, — бормочет Эйсли с набитым ртом. — Мы с ма часто смотрели его дома. Она вообще любит оспинские сериалы, фильмы, эту всю муть…

Тадеуш неопределенно мычит: он теряется, когда речь заходит о Лумене, не знает, как себя вести. Очки сползают с носа, и он легонько поправляет их.

— Слушай, Тед… — Эйсли неожиданно оборачивается к нему. — Я всё-таки думаю, ну… ма немного нечестно это сделала, что я живу у тебя.

— Что? Почему?

— Ну типа… я просто ввалилась и… ты же со мной почти не виделся у… у па. И тут я… пух! — как снег на голову.

— Эйсли, — укоризненно тянет Тадеуш, — ну что за глупости…

— Нет, — перебивает она. — Я же наверняка тебе мешаю. Ну… веселиться… приводить… девчонок…

Тадеуш кисло морщится.

— К твоему сведению, я перестал водить к себе девчонок с университетских времён. Солидные политики таким не занимаются. Для этого есть съёмные квартиры и номера в гостиницах. — Он выдерживает красноречивую паузу. — И уж, конечно, премьерам делать нечего кроме как веселиться днями напролет. И как я живу без этого…

— Тот же вопрос. — Эйсли хмыкает. — Ты вообще хоть когда-нибудь отдыхаешь?

— Ночью.

— Ночью — это четыре часа сна? Не считается. Ещё варианты?

Тадеуш чешет карандашом за ухом.

— Эйсли, ты мешаешь мне работать.

— А может, я этого и хочу. — Она переворачивается на живот, подпирает голову обеими руками, опускается локтями на ручку кресла и болтает ногами в воздухе. — Тебе стоит отдохнуть, правда.

— Я сегодня еду на благотворительный концерт вместе с Её Величеством. Там и отдохну.

Эйсли лукаво прищуривает левый глаз.

— С короле-е-евой, значит?..

Тадеушу не нравятся интонации сестры. Он кидает на неё короткий вопросительный взгляд и вновь утыкается в газету.

— Да. Мы приглашены.

На губах Эйсли играет хитровато-понимающая улыбка.

— Теперь ясно, Тедди, почему тебя не интересуют… девчонки.

Опасная почва. То, о чём Тадеуш предпочёл бы умолчать.

— Это попросту смешно, Эйс. Роман королевы и её премьера — слишком дурной анекдот для жёлтой прессы.

— Рассказывай это кому-нибудь другому, Тед.

Он с шумом выдыхает и сдёргивает очки, поднимаясь.

— Мне пора собираться на концерт.

Эйсли присвистывает ему вслед.

— Со мной мог бы и не стесняться! — Она гибко встаёт с кресла. — Ладно, проветрюсь и я… покурю.

Тадеуш замирает в дверях. Недовольно хмурится: эту новую привычку Эйсли он так и не смог принять.

— Ну зачем, ну…

— Ты ведь выпиваешь!

— Немного. И я не курю, и потом, я — это я, а ты… ты же… девочка…