Не таким я помнила свое детство. Мы играли в оранжерее, а бабушка Персефона подзывала нас по очереди и делала каждому расклад, чтобы ответить на любой наш вопрос. Она раскладывала карты, задавала наводящие вопросы о тревожащих нас проблемах, а потом переворачивала последнюю карту и рассказывала, что должно произойти.

– Ты еще не перевернула последнюю карту, – сказала я. – Ту, что должна дать намек на исход.

Она подняла на меня взгляд.

– Верно.

И потянулась к последней карте в колоде. Ее рука застыла над ней в нерешительности. Небо осветила вспышка.

Бабушка перевернула карту и положила на стол, но тут же отдернула руку, словно карта ее ужалила.

– Ах, – слабо выдохнула она.

Я никогда раньше не видела эту карту в раскладах. Масса расплывчатых форм, которые было невозможно различить. Они извергались, расплывались спиралями из центральной массы, в которой сверкала пара желтых глаз с узкими зрачками. Посмотрев на эту карту, я оцепенела. Карта была уродлива, но мне хотелось смотреть на нее вечно.

– Бабушка, – проговорила я. – Что это значит?

Я подняла взгляд и с удивлением обнаружила, что крепко держу ее за руку. Бабушка сползла в кресле, ее седые волосы ручьями стекали на напряженное лицо, обрамляя его.

– Я этого не рисовала, – сказала она. Ей едва удалось разлепить губы.

– Что ты такое говоришь? Откуда тогда она взялась?

– Это очень плохо, – процедила она сквозь стиснутые зубы, содрогаясь всем телом, словно что-то не давало ей говорить. – Слушай внимательно. Я умираю. Тебе придется занять мое место. Когда меня не станет, не впускай в этот дом посторонних.

– Но я не могу. Я же не умею…

– Молчать. Ты знаешь, что надо делать. Заставь их тебя слушаться. Оберегай их. Обещай мне!

– Я…

Ее тело окаменело, и в следующий миг осело в кресле.

– Бабушка? – позвала я. И еще раз, громче. Она не дышала. Ее глаза были пусты.

И тут молния разрезала небо и ударила где-то почти над головой. Вниз по стеклянным стенам поползли, шипя и мерцая, зеленые огни святого Эльма. Они светили, как в океане, когда свет пробивается сквозь толщу воды, а бабушка Персефона казалась утопленницей.

Я убила ее, подумала я. Она предсказывала мою судьбу и увидела там что-то настолько плохое, что умерла.

Еще сама до конца не понимая, куда бежать, я бросилась к деревянному коридору, что вел от оранжереи к дому. И бежала бы дальше, если бы не столкнулась с Маргарет в комнате для мытья посуды. Едва взглянув на мое лицо, она схватила меня за руку и потащила назад, туда, откуда я только что прибежала, в оранжерею. Увидев бабушку Персефону в кресле, она подняла ее и положила на пол, а потом опустилась на колени. Она зажала ей нос, сделала глубокий вдох и выдохнула ей в рот, затем повторила, снова и снова. Потом повернулась ко мне и посмотрела дикими глазами, полными, как я сперва подумала, ненависти, но потом я поняла, что это некий приказ. Она дернула головой в сторону двери, и я кивнула. Привести остальных. Заставив себя перейти на бег, я взмыла вверх по задней лестнице, поспешила мимо посудомоечной на второй этаж и принялась колотить во все двери.

Вылезла из своей ванны мама, заливая водой пол. Рис вышел из своей спальни без рубашки и со спутанными волосами. Он схватил маму, завернутую в полотенце, и понес вниз по ступенькам. Я пошла за дедушкой Миклошем, папой и Лумой. Когда я объяснила им, что случилось, все помчались вниз, не говоря ни слова. Вот так, забегавшись, я оказалась единственной, кто не спустился, чтобы застать последние мгновения бабушкиной жизни.

В конце концов я осталась одна на лестнице в полной тишине, прерываемой лишь раскатами грома снаружи. Один за другим огни в зале шипели, мерцали и гасли.

Я долго ждала в одиночестве в коридоре, дрожа. И тут поднялся шум: крики, плач, вой… смех? Шум захлестнул меня, словно волной, заполнил весь дом, отражаясь эхом в каждом тихом уголке и возвращаясь ко мне. И тогда я побежала – вниз по огромной парадной лестнице и на улицу.

Стояло раннее утро, над головой серело тяжелое небо, и я мигом продрогла до самых костей. Я держалась ближе к дому, пока не оказалась возле сада. Оранжерея возвышалась на его дальнем конце, но ее стекла так запотели, что вряд ли кто-то внутри мог меня видеть. И все же я старалась быть незаметнее, пока не добралась до расшатанной лестницы, ведущей вниз, к воде. Пока я спускалась, ступени ходили подо мной ходуном. Оказавшись на берегу, я позволила себе вздохнуть полной грудью.

Красное зарево рассвета еще только начинало разгораться над горизонтом, тонкой линией отделяя темную воду от темного неба. С моря порывами дул ветер, орошая все вокруг солеными брызгами. Я села на песок, прислонилась спиной к скале, уютно устроившись между двумя большими камнями, и смотрела на воду. Море омывало берег огромными сине-зелеными волнами.

Я рыдала, и вода услужливо заглушала мои всхлипы. Все случилось так быстро. Долгое время я ни о чем не думала, ничего не чувствовала, а просто плакала, словно пытаясь напоить слезами море.

Этим ранним утром волны были темными, и слои воды принимали странные цвета и формы прямо у поверхности. Это напомнило мне ту карту. Что там такое было нарисовано? И даже в тусклом свете оранжереи – я готова была поклясться – я видела, как изображение двигалось. Предзнаменование чего-то плохого. Настолько плохого, что бабушка Персефона, увидев это, умерла, попытавшись сначала предостеречь меня. Что она сказала? Не впускать в дом посторонних? И что пугало еще сильнее: «Заставь их тебя слушаться». А теперь они все собрались вместе, а я убежала. Что они подумают? Может, решат, что я что-то сделала с бабушкой. Не то чтобы я была на это способна. Я была не такой, как они – сильные, крепкие. Я – это всего лишь я. Просто Элеанор, которая должна теперь оберегать всю семью.

Эта мысль заставила меня наконец встать. Пока я поднималась на ноги, порыв ветра с моря ударил мне в лицо, и я задрожала. Оказывается, я выбежала из дома босиком, и теперь мои ноги были чуть ли не синими от холода, хоть я ничего не чувствовала.

Я стала неуклюже взбираться по лестнице. Мои ступни так онемели, что несколько раз я чуть не поскользнулась. Поднявшись, я уставилась на заднюю дверь в оранжерею и прислушалась к шуму, который чуть раньше заставил меня сбежать. Тот шум прекратился, но изнутри доносились негромкие голоса. Я взяла себя в руки и распахнула дверь.

Все столпились вокруг застывшего тела бабушки Персефоны, но никто так и не опустил ей веки и не разжал пальцы, которыми она сжимала другую свою руку, поэтому она по-прежнему выглядела так, будто чем-то встревожена и напугана. Маргарет была без сознания, а Рис лежал, наполовину накрыв мать своим телом, и выл. Отец отошел в дальний угол, а мама в халате, с подола которого стекала вода, сидела на полу рядом с ним и уговаривала подойти ближе. Дедушка Миклош лежал, свернувшись в клубок, ухватившись зубами за подол бабушкиного платья. А Лума сидела на полу со скрещенными ногами, на которых лежала бабушкина голова, и заплетала ей волосы. Она единственная подняла на меня взгляд, когда я вошла.

– Где ты была? – спросила она.

– Мне нужно было подумать, – сказала я. Бабушка Персефона смотрела на меня мертвыми глазами. – Ты можешь закрыть ей глаза?

– Они обратно открываются, – сказала Лума. – Мы уж и пытаться перестали.

– Ну, что теперь будем делать? – спросила я.

– Надо раздобыть досок и сколотить гроб, – сказала мама. – А потом закопаем ее. Через пару-тройку дней.

– А до тех пор что с ней делать? – спросила я.

– И чему тебя только учили в школе? – Лума вздохнула. – Надо обмыть тело, конечно. – Отец побледнел, а дедушка Миклош завыл так, что у меня кровь застыла в жилах. – Тело положим в прачечной, там темно и прохладно, так что оно не сразу начнет разлагаться, а потом, когда дедушка позволит, мы ее зароем.

– А как же похороны?

Этот вопрос озадачил Луму.