— Здесь все знают о Зазаре и Дарб эль-Харамии, хотя никогда не скажут о них руми. Дарб эль-Харамия — древняя Дорога Воров. Это тайный маршрут работорговцев из Чада и французской Западной Африки через «вершину мира». Арабы утверждают, что это самая опасная дорога в Сахаре. Берберы, которым бесспорно принадлежит территория, называют ее Дорогой Отважных. — Его улыбка становилась все шире. — Разве не странно, Димка! У этой дороги тысяча имен, и все же ее нет ни на одной карте. Потому-то она безопасна для нас. Британцы и французы, к примеру, официально заявили, что ее не существует. Итальянцы утверждают, что они ее разрушили. Как это похоже на ответы людей, которые не могут с чем-то справиться! Зелен виноград, как сказал бы Ахмет эль-Имтейас.

Я осмелился заметить, что все эти названия звучат не слишком привлекательно. Я больше не испытывал интереса ни к каким особенностям работорговли. До сих пор мы путешествовали в спокойной, дружественной компании. Но я видел воинов в синих накидках. Подобные им, несомненно, повстречаются на Дороге Воров. Как же они нас примут?

— Они ценят отважных мужчин, — весело и беззаботно сообщил мне Коля. — В конце концов, нигде нет обозначенной дороги в Зазару. Мужчины сами должны отыскать путь. С помощью карты и компаса. — Он указал на старый кожаный чехол, висевший у него на поясе.

Я восхищался своим другом, но, откровенно говоря, не особенно полагался на его навыки поисковика. Теперь я убежден: все было еще более безнадежно, чем он признавал. Как я догадался, он собирался украсть товар, представлявший огромную ценность. Ставицкий давил на Колю и шантажировал моего друга в Париже, возможно, угрожая сдать его чекистам, которые составляли тогда примерно половину эмигрантов в городе. Также возникла проблема с одной девчонкой из апашей[558]. Я не осуждал Колю. Я и сам иногда не мог действовать как святой. Il fallait être idiot ou hypnotise pour périr dans ces fameux camps. Chacun a toujours être maître de son destin[559].

Наше путешествие, которое, как мы надеялись, должно было закончиться в Танжере, теперь еще только начиналось. Мы знали, что нас ожидает не то неспешное и предсказуемое странствие, которым мы наслаждались до сих пор. Однако я уже научился уважать пустыню и никогда не доверять ей — это был единственный способ выжить. Пока еще мы не столкнулись с «настоящей» пустыней, той «мерзостью запустения»[560], о которой говорил Леонард Вулворт, хотя, полагаю, он имел в виду Ур[561].

Египет завоевал Финикию, но совершил ошибку, дозволив ее обитателям обосноваться в Ханаане. Египтяне верили, что «филистимляне» будут управлять евреями. И, конечно, они не подумали о Самсоне.

Как это ни парадоксально, но, оставив позади одинокую цитадель христианского мира, мы присоединились к каравану высоких, одетых в белое странников, которые собирались совершить несколько выгодных сделок и вернуться в Чад богатыми людьми. Они с сильным акцентом говорили по-арабски и совсем плохо — по-французски. Но черные оказались приятными спутниками в те две недели, которые нам потребовались, чтобы достигнуть Эль-Джауфа, небольшого оазиса с привычными глиняными лачугами, ветхими храмами, рваными навесами и шаткими стойлами. Зато там обнаружились хвастливые евреи-торговцы, которые, судя по их относительно богатой одежде, были единственными зажиточными людьми в селении; Коля вел с ними какие-то дела. Он избавился от нашего самого старого и самого слабого верблюда, получив за него удивительную, почти невероятно высокую цену. Когда Коля показал мне кошелек с золотом, сердце у меня упало. Теперь туареги были просто обязаны напасть на нас. Я подслушал разговоры погонщиков и предположил, что мы пойдем по одному из маршрутов до Джербы[562], а уже оттуда в Тунис, но Коля сказал, что это слишком опасно. Мы должны были убедиться, что нам не придется жить в страхе, когда мы возвратимся в Европу. А еще мы не могли рисковать и встречаться с французскими и итальянскими патрулями, которые постоянно следили за этими дорогами. Единственно возможный маршрут — выбранный им.

Я спросил, насколько он уверен, что Дарб эль-Харамия действительно существует. В ответ он громко рассмеялся, но ничего не сказал. Потом он заметил, что я должен подготовиться. Меньше чем через неделю мы направимся в Море Песка, в путь к «Затерянному оазису».

— Мы станем первыми белыми людьми, которые увидят его!

Оставив себе хороших ездовых верблюдов и обменяв трех вьючных животных на двух новых и крепких (мы долго торговались с тубу, который привез верблюдов в Эль-Джауф на продажу), мы присоединились к следующему каравану, двинувшемуся прочь от оазиса, когда наши молитвы еще отзывались эхом среди обветренных холмов. Коля настоял на том, что нам необходимо прикрытие, поэтому мы везли ткани и одежду, большей частью ярких цветов, которые одобряли берберы. Теперь мы называли себя палестинскими торговцами одеждой из Хайфы. Как я и предполагал, оазис Зазара не был отмечен ни на одной карте, и почти все считали его мифом, но Коля, по его словам, получил информацию от арабского работорговца из Эль-Джауфа, который регулярно проходил там. Оазис располагался далеко в Море Песка, там была пышная растительность и сладкая вода; Зазару укрывал большой выступ скалы, и это место не удалось бы заметить ни с воздуха, ни с земли.

— Работорговец поклялся, что там самая чистая вода в мире.

Все в караване предполагали, что мы собираемся отправиться на юго-запад торговать с туарегами, и объявляли нас обоих безумными. Один суданский продавец специй сказал Коле, что теперь ему ясно: Коля был так же глуп, как его брат. «Разумеется, вы одной крови!» Он по-дружески просил Колю не идти на верную смерть. Я погрузился в особое состояние, из которого меня было почти невозможно вывести, — я спокойно ждал. Поняв, что не сумеет уговорить нас сойти с Дороги Воров, торговец пожал плечами и предоставил нас воле Божьей, но продолжил вести себя так, точно убедил нас остаться и отбросить все мысли о Дарб эль-Харамии. Таков был этикет караванщиков.

Я снова поражался, какими разными оказывались все эти люди, созданные и вскормленные пустыней. Сахара — безжалостная пустошь из песка и скал, в которой кое-где встречаются мирные воды и пышные ветви кроваво-красного оттенка, когда зацветают пальмы и кактусы; и все же укромные уголки найдутся даже в самом захудалом и перенаселенном городке в оазисе. Вот основа чувства порядка, общего для всех кочующих пустынных племен. Снаружи угрожает Хаос, сомнительная Судьба. В племени, в лагере, в семье, в шатре должна царить гармония. Вот почему мусульманин делит свой мир на зоны войны и зоны мира. Мусульманская архитектура обеспечивает приюты спокойствия посреди городского шума. Мусульмане создали философию, которая помогает приспособиться к реальности, не отвергая фактов. Вот в чем принципиальная разница между христианином и мусульманином и особенно — между мусульманином и прозападным евреем, который так много сделал, чтобы изменить великий механизм нашего существования. Своими «социальными экспериментами» и своей теоретической физикой он мог привести нас только к самоуничтожению. Араб понимает это; вот что позволяет ему реалистически оценивать своего старого друга, еврея. В остальном у него больше общего с родственничком-семитом, чем различий. Вот единственное ироничное развлечение, которое можно выжать из суеверных расовых представлений араба. Он цепляется за эти суеверия с гордым безумием, хотя они — скала, о которую разбиваются даже самые прекрасные умы, стремления и желания. Подобно уроженцам Новой Гвинеи, он создал религию самоуничтожения и бесконечного поражения. Иногда этот араб кажется мне благородным в донкихотском сочетании здравого смысла и безумных, фантастических видений. Возможно, духовные корни Дон Кихота сокрыты в какой-то мавританской пустыне — там, чтобы выжить, нужно сойти с ума.