Постепенно я научился сдерживать самые явные проявления своего ужаса. Бедуины стали знакомыми и понятными. Я начал принимать их суровое добросердечие ко всем существам, за исключением кровных врагов. Они оказались не так жестоки и не так благородны, как герои Карла Мая и других любимых авторов моего детства.
Они были отсталыми варварами, но чаще всего учтиво и вежливо обходились с теми, кого принимали. Они напоминали самых обычных крестьян, какие могли жить в любом уголке мира. Как только Коля избавил меня от их непристойных просьб, я оценил их гостеприимство, их грубую, мужественную дружбу. Конечно, я понимал иронию своего положения. Но все же, лишившись места в обществе и чувства собственного достоинства, я обрел взамен некую невинность. В этом смысле у меня было что-то общее с правоверным мусульманином.
Те качества, которые мы в лагерях решительно презирали, в определенных обстоятельствах могли даровать человеку своеобразную силу. Я не переставал радоваться тому, что избавился от их худших сексуальных шуточек. Я по-прежнему страшился секса. Именно секс привел меня в нынешнее затруднительное положение.
Они называли меня Счастливчиком, Любимцем Верблюдов, и еще им нравилось именовать меня эль-Сахра, Ястребом, когда я, чтобы повеселить их, размахивал руками и подражал крику хищной птицы. Они сказали, что поймают страуса мне в пару. Сами они продолжали развлекаться хвастливыми воспоминаниями и мололи всякую ерунду о женщинах, которых трахнут в Куфре, где (по словам Коли) им будут доступны только усталые и потрепанные старые шлюхи. Они обсуждали особенности нубийцев и евреев — прямо как искушенные школьники, собравшиеся в раздевалке. Ирония состояла еще и в том, что мои спутники-бедуины мечтали о сексуальном опыте, которого они никогда не испытывали, а я, наоборот, желал позабыть все, что успел узнать. Хотел бы я поделиться с ними богатствами своей памяти, рассеяв среди сотни или двух неискушенных людей чувственный опыт, достигший в моей жизни неестественной концентрации; это могло бы принести нам обоюдную пользу — я утолил бы их желания, одновременно избавившись от их докучливых бесед. Я был очень рад, что бишарины, нубийские кочевники с удлиненными черепами, религиозные верования которых вызывали беспокойство у наших немногочисленных ваххабитов, по большей части говорили на своем языке. Хотя иногда они рассказывали по-арабски истории о берберских женщинах-воинах — целых племенах, которые нападали в пустыне на мужчин и использовали их, пока те не умирали. Они также говорили о пристрастии всех берберов к человеческой крови, о принесении в жертву младенцев, об отвратительных пытках. Я вскоре осознал, что берберы для этих людей стали средоточием всех неясных страхов. Берберов, как считали бишарины, следовало по возможности избегать и торговать с ними только в случае крайней необходимости и очень осторожно, потому что в торговых делах они были хуже евреев. Удивительные и запутанные расовые предубеждения бишаринов порой казались чудовищными! Но они сочетались с понятием о народе и общине. Как обычно, это привело к появлению историй о «хороших» и «плохих» берберах, евреях, назрини, нубийцах и так далее; в общем, те, с кем ты общался лично, были, очевидно, хорошими; тех, кого ты презирал, боялся, терпеть не мог и клялся убить при первой встрече, никто и никогда не видел. У нас самих похожие представления об арабах. Такие ветхие логические аргументы, по мнению многих, действительно уменьшают возможное кровопролитие; если караванщики остерегаются таинственной опасности, то обычный караван будет для бандитов такой же трудной добычей, как обычный «пульман». Я еще не встречал араба (да и любого другого человека), который, будучи предоставлен самому себе, предпочел бы сражаться, а не беседовать и торговать. Так или иначе, но только незадачливые евреи из меллы страдают во время арабской войны, когда та или другая сторона «занимает» поселение и устраивает небольшую ритуальную резню, прежде чем удалиться прочь. Сами евреи, кажется, не испытывают особенного возмущения. Словно бы утрата нескольких сыновей и изнасилование нескольких дочерей — просто какой-то местный налог, который они должны заплатить. Эти евреи из оазисов вызывают во мне ужас. Меня оставили в штетле, но их темнота — хуже, чем штетль, возможно, потому что здесь, на родине, у них был выбор. И они сами выбрали эту жизнь! Каждый честный араб согласится, что даже среди таких существ, с их показной роскошью и их любовью к ростовщичеству, зачастую можно повстречать пару представителей поистине благородного типа, великих мастеров, интеллектуалов, художников. Но араб боится еврея вовсе не из-за любви еврея к искусству. Все дело в любви еврея к деньгам, которая заменяет ему патриотизм. С любовью к деньгам рождается и стремление к безопасности. Стремление к безопасности становится стремлением к власти, стремление к власти становится жадным стремлением к земле, и так появляется вполне сложившийся сионистский империализм, единственное оружие против которого — это, конечно, джихад! Такая священная война положила начало успеху нацистов. Низкое происхождение Гитлера, однако, в конце концов привело его к поражению. Более образованный и более воспитанный человек мог бы решить еврейскую проблему медленно и постепенно. Со временем меры по истреблению евреев лишили нацистов поддержки многих обычных порядочных немцев. Герман Геринг был единственным джентльменом среди радикалов, но, к сожалению, даже он не получил приличного образования. В самом деле, он так и остался на низшем уровне. В другую эпоху он постепенно сделался бы предметом насмешек в Bierkeller[550], но, как мне известно, его отличало добросердечие, хотя и своеобразное, и инстинктивное понимание сложных инженерных принципов. Геббельс был куда интеллигентнее, но он просто не мог вести себя как джентльмен.
Ритуалы, с помощью которых мы сдерживаем и укрощаем страх смерти, столь же различны, сколь и неизменны. Прежде чем мы осмелимся их исследовать и, возможно, изменить, мы отстаиваем их с помощью поистине геркулесовых усилий воображения, иногда до той самой смерти, которой сильнее всего боимся. Я сказал об этом Коле.
— Неужели порочный круг ужаса и тирании навеки поработит даже самых просвещенных из нас?
Он считал этот вопрос бессмысленным и пессимистическим, порожденным тяжелыми испытаниями. Коля видел в любых людях, какими бы безнравственными выродками они ни были, искру совершенства, которая всегда отзовется на то, что он называл «мыслящим голосом любви». Только изредка появлялся действительно ужасающий разум, способный поглотить даже эту искру совершенства и уничтожить ее.
Когда он об этом упомянул, я успокоился — я не смог бы убить слепого мальчика. Я помню рассказ одного старого раввина. Когда его спросили: «Где был Бог в Освенциме?» — он ответил: «Бог был там с нами, страдающий и проклинаемый. Спросите лучше — где был Человек в Освенциме?» Я, в свою очередь, не стал музельманом. Я до сих пор хорошо понимаю, что он имеет в виду.
Я рассказал Коле, как Эсме предала меня; как я не захотел, однако, бежать без нее. Я все еще надеялся найти того, кто ее купил. Он со странным неодобрением отнесся к моим словам, но он не знал Эсме так, как я. Меня удивил, впрочем, его ответ:
— Я сомневаюсь, что ты когда-нибудь поймешь степень или природу ее страдания. Я готов предположить, что, возможно, она просто не осмеливается признавать, до чего невыносимы сейчас ее мучения.
Я рассмеялся. Я мог бы подумать, что он сам в нее влюбился! Но, как я полагаю теперь, он имел в виду, подобно миссис Корнелиус, что лучше бы мне никогда не забирать ее из публичного дома в Константинополе, не обольщать ее рассказами о прекрасном будущем в Голливуде. Ей не хватало характера для этого будущего. Но, по крайней мере, она получила гораздо больше, чем многие подобные ей девочки, которым только обещают такие вещи!
Следующая часть нашего путешествия должна была стать последней — опасное странствие по пустыне подходило к концу. Ночью, когда холодало, шатры стояли почти на милю вдоль дороги и дрожащие огни исчезали в бесконечности. Отовсюду доносился аромат еды, горячего древесного угля, запах экскрементов и мочи, специй и духов, животных и людей. Я думал, так ли выглядело путешествие в обозе на Диком Западе или, может, скорее большой перегон скота, который братья Бутч[551] и Хопалонг доставляли в Мексику. Я видел такое по телевизору. Ковбойские фильмы — единственное зрелище, в котором осталась теперь настоящая мораль. Иногда я надеюсь, что среди прочих Хутов Гибсонов и У. С. Хартов обнаружится и мое имя. Но зритель уже слишком далек от моего времени. Теперь наша работа — больше не развлечение, она сдана в архивы общества. Люди, полагаю, хотят поскорее забыть старые уроки. Даже Джон Уэйн с готовностью играет «хранителя закона», похожего на Фальстафа[552], осмеивая все, что он когда-то защищал, — нет, у меня не осталось особых надежд. Вестерн, без сомнения, превращается в громкое кровопролитие, в котором насилие заменяет техническое мастерство; теперь он напоминает детективные, экзотические и сенсационные романы.
