– Что слышно в городе по посадам? – с чувством некоторой легкости спросил воевода.
– Сказывают люди, нынешней ночью шалили на ярославской дороге, запалили корчму, двоих нашли зарезанными. Стрельцы хмельные по городу шатаются, устроили драку возле Успенского Собора, грязно ругались. Горожане жалуются, воевода-батюшка, слушают старца Галактиона про разорение великое, которое вот-вот должно напасть.
– Им храм в честь Знамения Божией Матери строить надо, чтоб эту беду отвести. А где я им сейчас умелых людей найду? Вон, как крепостные стены ветшают, а частоколом нашим сейчас разбойника не напужаешь, да и тот на половину сгнил. Если что-то долго ждать, оное и случится. Типун на язык твоему Галактиону! Где Истома Карташов, давно видал?
– Со вчерась с князем Григорием Борисовичем, у них и гуляют.
– Вели разыскать и привесть как в чувствах будет, и с князем мне надобно свидеться до темна, предчувствие у меня какое-то нехорошее. Завтрак подавай.
А у Митьки все уже и готово, рад услужить. Только выглянул за дверь, а там уже ждут команду прислуга и повариха. Большой дубовый стол с резными ножками – подарок из Москвы – накрыт белой скатертью с вышитыми красными и синими петухами, напоминающими хозяину о том, что это еще завтрак. На большой тарелке дымился запеченный гусь, пышный каравай, зарумянившийся несколько минут назад, в крынке – густая сметана, в другой – желтый кусок масла – гордость местных маслоделов, чуть подальше – ароматные бублики и яйца, еще хранящие тепло заботливой несушки. Но наполнял всю горницу чудесный резкий запах нового заморского напитка – кофея. Несколько кульков зерен летом Митька променял английскому купцу на пять соболей и теперь потихоньку баловал себя рано утром, пока князь спит. Оглядев зорко стол, Митька отодвинул стул, чтобы Одоевскому удобнее было сесть. Завтрак ожидался быть долгим, поэтому Митька пододвинулся к окну и одним глазом следил за тем, что происходит на улице.
Среди праздношатающихся людей слуга заметил троих стрельцов, сопровождающих двух чернецов. Видимо, вся эта толпа направлялась к городской тюрьме.
Странное дело, стрельцы не протрезвели с ночи что ли, монахов прихватили на улице, будет опять неприятный разговор с архиепископом Сильвестром, как в прошлый раз, подумал про себя Митька. Надо разобраться, пока беды не случилось. Подозвал к себе Ерошку, работающего на кухне, наказав внимательно следить за князем. Сам, схватившись за живот и театрально охая, вышел из горницы. Двумя прыжками спустившись с крыльца, пошагал к дому у восточной стены, где располагалась тюрьма.
Казенная изба была старая, без окон, плохо проконопаченная мхом. Кое-где между бревнами зияли щели, образовавшиеся ввиду совместной работы арестантов с одной стороны и хозяйственных стрижей с другой. Крыша местами провалилась, но дверь и засов содержались почти в идеальном состоянии. Вход был свободен, в карауле никого не было. Митька приоткрыл дверь и лицом к лицу столкнулся со старшим стрельцом. Оба от неожиданности вздрогнули и отступили на шаг назад.
– Ты что ли, Лука Фомич? – вглядываясь в полумрак, спросил Митька, приоткрывая пошире дверь, чтобы дневной свет позволил увидеть, что происходит внутри.
– А кого тебе тута надо, князь что велел? – без уважения спросил стрелец.
– Велел Иван Иваныч, разузнать, чьи такие чернецы, коих ты привел сюды, а то опять придется перед Сильвестром ответ держать.
– Князь велел, или ты опять суешь свой нос куда не надобно? – поглядев парню в глаза, спросил Лука Фомич.
Выдержав взгляд, Митька уверенно ответил:
– А ты поди сам у него спроси.
Сделав вид, что он поверил услышанному, стрелец посторонился, чтобы Митька зашел вовнутрь.
– Схватили их у кабака Серафима Кузьмича, Федотка-питуха донес, говор, мол, у них какой-то немчурный, с целовальником непонятные слова говаривали. Сейчас пойду Якова порасспрошу об них.
– Погодь ходить, небольшого ума твой Федотка, а спьяну и черти могут пригрезиться. Сам-то, что о них думаешь?
– Кажись наши, а кажись и не наши. Говор, дак, точно не наш, и на чернецов не похожи, портки у них странные, да и обутки на ногах – я такой не видывал ранее. Один старый, больше молчит, второй помоложе, акий щекарь7. Все про князя выспрашивали, мол, важная весть для него. А я думаю, пущай посидят у нас пару деньков, а потом расспрошу, как надо и как умею, – улыбнулся стрелец, обнажив на половину беззубый рот.
– Знаю, как умеешь, Лука Фомич. По весне нонче, когда монастырских прихватил и заставил их двор убирать, пока архиепископ их не заприметил.
– Пить надо меньше божьим людям, тогда и в образе человеческом по улице ходить будут, а не в портках грязных на четырех ногах и сеном во рту, – вспомнив веселую картину, засмеялся стрелец, – пошли, отведу, сам посмотришь на этих.
В помещении тюрьмы было затхло и сумрачно. Митька взял жирник8 и, осторожно ступая по земляному полу, пошел за стрельцом. Большинство дверей были открыты, но мутный свет от жирника не мог осветить дальше вытянутой руки. Неприятное чувство охватило Митьку. Все-таки зловещее место, не зря в народе полно разговоров, что уже не единожды видели чертей, выпрыгивающих из-под крыши заполночь.
– Тут они, шныры, – тихо произнес Лука и открыл внушительный засов самой дальней двери. Практически без шума запор отъехал, и дверь с легким скрипом открылась.
В кромешной тьме Митька увидел голубоватое свечение и два лика, озаренных небесным светом. Как будто маленькие молнии собрались в одно место в дальнем углу и мирно освещали все вокруг, разрезая мрак. Митька со стрельцом попятились назад и начали торопливо креститься. При этом парень от страха забыл, что у него в руке жирник, тот упал, и разлившееся масло загорелось на земле. Не видя ничего в темноте, несколько раз споткнувшись, Митька развернулся и, натыкаясь то тут, то там на стены, побежал к выходу. Судя по громкому дыханию и бранным словам сзади, Лука Фомич спешил следом. Распахнув с силой дверь тюрьмы, оба вылетели во двор и остановились только у крыльца съезжой избы. Митька еще раз перекрестился, перевел дыхание, ноги тряслись, шапка где-то потерялась. Бледный Лука Фомич стоял рядом и тяжело дышал. Народ начал обступать и спрашивать, что случилось, но ни тот, ни другой не могли ничего внятно сказать. В это время из дверей тюрьмы, осторожно выглядывая и жмурясь на солнце, появились два монаха. Первый, что постарше, перекрестился, второй, поглядев на товарища, повторил знамение.
Выглядели они странно, как показалось Митьке, но рогов под шапками и хвоста из-под рясы было не видно. Окружающий люд с любопытством посматривал то на чернецов, то на стрельца с Митькой. Подоспели помощники Луки Фомича, и тот уже хотел было скомандовать, чтоб вязали нехристь, но тут заговорил Митька.
– Погодь, погодь, Лука Фомич, дай-ка я с ними сначала потолкую, – и, чувствуя уважительные взгляды стрельцов, уверенными шагами двинулся к тюрьме. Остановившись в нескольких метрах от узников, Митька внимательно поглядел на лица монахов.
Да точно не черти, и лица русичей, но какие-то не северные, не наши, может, издалека пришли, размышлял парень. Он даже проникся легкой симпатией к странникам за это короткое время, а может, увиденное чудо возвысило их в его глазах.
– Откуда вы, божьи люди? – почти дружелюбно спросил Митька.
– Издалека идем к вам, – начал спотыкаясь и подбирая слова тот, что постарше, – дело у нас до вашего воеводы Иван Иваныча Одоевского, послание от самого князя Пожарского. А вы нас в тюрьму, изверги, – уже увереннее продолжал монах, – вели, мил человек, доложить князю.
Митька был слегка ошарашен, как старец распознал в нем слугу князя, может, то был божий свет в тюрьме, а не сатанинский, во всяком случае, верить в это очень хотелось.
– Будет доложено, – с достоинством ответил Митька, – погодите тут.
