В литературных кафе и артистических забегаловках горячо дискутируют о кубизме, импрессионизме, экспрессионизме, дадаизме и всех возможных "измах" только не о национал-социализме, который никто не воспринимает всерьез. Гитлера считают всего лишь крикливым выскочкой...
На вечеринках собирается интеллектуальный Берлин, встречаются таланты рядовые и выдающиеся, которые потом превратятся в потерпевших, симпатизирующих, благоденствующих или даже противников так называемого Третьего рейха. У Ульштайнов, многочисленного еврейского семейства газетных издателей, я знакомлюсь с Тораком - позднее он изваяет монумент-колосс "вождя", а также и с Эрнстом Удетом, знаменитым мастером высшего пилотажа, пролетевшим под низкими мостами над Шпрее; во время войны он станет одним из влиятельнейших нацистских летчиков-генералов и, вступив в конфликт с главарями рейха, застрелится... Здесь же я вижу Колина Росса, известного писателя-путешественника, издателя Эрнста Ровольта, первую автогонщицу Берлина фройляйн фон Сименс, ее знаменитого коллегу Ханса Штука; я болтаю с "теннисным бароном" фон Краммом, выдающимся дирижером Вильгельмом Фуртвенглером, Томасом Манном и многими, многими другими. Политически все мы более или менее умеренны, по крайней мере за таковых себя выдаем. Я говорю "мы", потому что причисляю к ним и себя. И я не воспринимаю всерьез "крикливого выскочку". О том, что через несколько лет он станет рейхсканцлером, а я буду бывать на его приемах, догадаться трудно. Если бы мне кто-нибудь напророчил такое, я бы высмеяла его.
Пока же я гостья совсем другого политика, человека, который собирается восстановить репутацию Германии на международной арене, - рейхсминистра иностранных дел Густава Штреземана.
Три-четыре раза доводилось мне разговаривать с ним на приемах. Он не только дипломат старой школы, тонкий ценитель искусств, социалист по духу и на деле, но любезный и в личном общении обворожительный человек.
Россия интересует его. Все, что я могу рассказать о своей родине, как мне кажется, весьма для него важно. Штреземан намекает, что независимо от антагонистических политических систем Германия - "страна Центральной Европы" и Россия - "страна, где встречаются Европа и Азия" не имеют права враждебно противостоять друг другу.
Штреземан позаботился и о том, чтобы я получила германский паспорт.
ВСТРЕЧА С АМЕРИКОЙ
Что касается моих дел в кино, там то густо, то пусто.
Существует горькая, но меткая поговорка: "Каждый артист настолько хорош, насколько хорош его последний фильм". Это означает, что если последний фильм "проходит", делает сборы, то все в порядке. Если же фильм не принят публикой, то есть недостаточно хорошо окупается, то сам актер, как бы замечательно он ни сыграл, теперь уже "не хорош" - не хорош для последующего успеха, которого жаждет и который необходим любому продюсеру.
Я плыву на огромной океанской "Европе" в Нью-Йорк. "Юнайтед артистс" пригласил меня в Голливуд. Сижу со знакомыми за завтраком. Как и каждый день с момента отплытия, на столе рядом со мной стоит букетик живых фиалок, доставляемых фирмой "Flores Europae"* от неведомого поклонника.
От кого же?
Я перебираю в уме обожателей - тех, кого воспринимаю всерьез. Вечно увлекательная игра.
Болтовню знакомых я слушаю не очень внимательно. Они замечают мой рассеянный взгляд, брошенный на фиалки, и понимающе улыбаются: каждая женщина остается дочерью Евы...
Стюард приносит мне телеграмму. Сначала я не обращаю на нее внимания. "Список почитателей" уже сведен до минимума, до одного господина. "Это от него", - радуюсь я, вскрываю телеграмму, читаю ее - и оказываюсь грубо исторгнутой из мира своих фиалковых грез.
Мама лаконично сообщает: "Фильм Два галстука освистан - тчк - оставайся там - тчк".
Добрая мама! Она боится этого "правила последнего фильма" - ведь и она познакомилась с ним. Мое настроение, навеянное букетиком фиалок, сразу портится... А я так гордилась именно этой ролью. Я отбивала чечетку во фраке и цилиндре и пела и выглядела, как мне казалось, совсем недурно. Моим партнером был знаменитый певец Михаэль Бонен. Это была экранизация пьесы, поставленной в "Берлинском театре" как ревю с участием Марлен Дитрих и Ханса Алберса. Фильм заканчивался песней Михаэля Бонена:
У меня тоска по дому, я хочу домой...
Беспардонные берлинцы, как мне потом рассказывали, пародируя его, нахально распевали:
У меня понос открылся, я хочу домой...
Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо всем забыть. Итак, я забываю и про эту телеграмму, уже на следующее утро беззаботно радуюсь свежим букетикам фиалок и не позволяю себе отвлекаться от наслаждения поездкой.
Океан бурный, но я не подвержена морской болезни. На переход от Куксхафена до Нью-Йорка "Европа" затрачивает пять дней и шесть ночей. На борту несколько интересных людей, и, как это обыкновенно бывает на столь ограниченном пространстве, знакомства происходят быстро. Когда мне представляют автомобильного короля Генри Форда, на память тут же приходит история, которую о нем рассказывают в это время: автомобили Форда, изготовляемые для всего мира, стоят на конвейере - и все черные. И другие фирмы не продают автомобили иных цветов. Именно поэтому один менеджер советует Форду предложить покупателям разноцветные автомобили. Форд тотчас с хитрой улыбкой соглашается: "Конечно, люди могут покупать у меня автомобили разных цветов, правда, вот краска только черная..."
Из окна моей каюты я вижу, как Форд ежедневно при восходе солнца в течение часа быстрым шагом меряет палубу; две секретарши семенят подле него и прямо на ходу пишут под его диктовку. Форд уже весьма преклонного возраста, при этом очень стройный и поджарый, на спортивно-нервный лад.
У другого знаменитого человека, Фрица фон Опеля, тоже свои причуды: он запускает с борта в океан авиамодели.
А еще с нами путешествуют Макс Шмелинг и его тренер Макс Махон. Шмелинг чемпион мира по боксу во всех весовых категориях; ему предстоит новый бой в США.
Еще несколько месяцев назад он был моим партнером-любовником в фильме "Любовь на ринге". Там я соблазняла его - простодушного парня и боксера. Но, разумеется, он оставался верным своей девушке (Рената Мюллер) и спорту. Во время путешествия мы вспоминаем съемки и веселимся почти как на студии. Потому что во время съемок я, околдовывая Макса в качестве кокотки, как назло, подхватила свинку. Я заразилась от моей дочки и племянницы.
Так как дата поединка Шмелинга в Нью-Йорке была уже назначена, мы должны были спешить со съемками. Больная и усталая, я плелась в студию с отекшим горлом и маленькими заплывшими глазками, которые почти исчезали в распухших щеках. Вот так кокотка! Высокий горностаевый воротник скрывал почти половину моего лица, живописно накинутая вуаль позволяла лишь догадываться о существовании носа и глаз.
Режиссер Шюнцель был восхищен моим "оформлением".
- Наконец-то, - иронизировал он, - от вас исходит настоящая сексапильность, Ольга!..
С тех пор за мной на студии и закрепилось прозвище "секс-Ольга".
"Европа" прибывает в нью-йоркский порт. Тучи маленьких шлюпок, словно пчелы, вьются вокруг океанского гиганта. Репортеры поднимаются на борт. Каждый из них вынюхивает, разыскивает и находит среди почетных пассажиров материал для сенсационных сообщений...
Так, к примеру, нашему приезду предшествовал слух, будто бы я "в открытом море обручилась с Максом Шмелингом".
Ситуация более чем неприятная, потому что Макс как раз недавно познакомился со своей будущей женой Анни Ондрой. Я в отчаянии разговариваю с его тренером Махоном. Он успокаивает:
- Не обращай внимания. Ведь мы в Америке. Тут без шумихи не обойдешься. Анни же знает, что такое пресса...
С тех пор я дружна со Шмелингами. Анни в немецком кино своего рода Чаплин в юбке, Макс - сильная личность.
Я знавала многих спортсменов, в том числе и таких, которые были "сделаны" их менеджерами; Макс не продается и не позволяет "делать" себя. Он сознает свой долг и целеустремлен. Его не нужно подгонять на тренировках, все, чего он достиг, - результат его необыкновенных личных усилий.
