— Володя, а ты не говорил, что ты еще и председатель Правительственной комиссии, — хмыкнула Наталья.

— Наташ, если я стану перечислять все свои должности, так нам и поговорить времени не хватит, — пожал я плечами.

— Скромный молодой человек, — вздохнула Стасова. — Однако, он за несколько дней умудрился поссориться с двумя членами ЦК — Бухариным и Троцким.

— С Троцким-то ты когда успел? — удивилась Наталья.

Я только руками развел. Мне и самому интересно, когда это я успел поссориться с наркомом по военным и морским делам? Или Льву Давидовичу наябедничали про бронепоезд, и он рассердился на меня из-за такой ерунды?

— Наташа, ты же знаешь, что я не разговариваю о делах в домашней обстановке? — жестко сказала Елена Дмитриевна, сразу же становясь другим человеком, абсолютно не имевшего сходства ни с какими комическими персонажами. Стоп. Так ведь ее партийная кличка «Абсолют», а в большевистском подполье клички соответствовали персоне.

Но Наталью Андреевну такой переход не смутил:

— Елена Дмитриевна, сказали «А», говорите «Б». Насколько я помню, сегодня прошло заседание Центрального комитета? Дзержинский с фронта приехал и Троцкий.

Стасова, подумав несколько секунд, сказала:

— Впрочем, никаких партийных секретов я вам не выдам. После основных вопросов Николай Иванович стал говорить о хамстве, царящем на коллегии ВЧК. Мол, молодой начальник губчека не умеет выслушивать критику старших товарищей. А Феликс — то есть, Феликс Эдмундович, усмехнулся, что с ним редко бывает, и сказал, что Бухарину нужно пользоваться проверенной информацией, а касательно обвинений Аксенова в чрезмерной жестокости, все происходит с точностью «до наоборот» — в Архангельске решением губчека не был расстрелян ни один человек, а те «детишки», которых якобы лично застрелил товарищ Аксенов, караулили начальника губчека в засаде и стреляли в него с трех сторон. Чудо, что Владимир Иванович остался жив.

Во время рассказа Наташа взяла меня за руку, а когда Стасова упомянула о засаде, то просто вцепилась в ладонь. Елена Дмитриевна, слегка улыбнувшись, продолжала:

— Лев Давидович, услышав фамилию Аксенов, аж взвился. Сказал, что хорошо знает этого товарища, очень достойный, что он проделал огромную работу в тылу противника, по сути, развалив белогвардейский фронт на Севере. А Феликс добавил, что Аксенов по приказу ВЧК и РВС сдался английской контрразведке, выдержал пытки, попал в концлагерь, поднял там восстание и бежал вместе с группой товарищей. Другой на месте Аксенова, став начальником такого масштаба, уже расстрелял бы половину Архангельска, а он не озлобился.

Бах! Мне неожиданно прилетела звонкая пощечина. А больно-то как.

Наталья Андреевна, отвесив мне оплеуху, неожиданно зарыдала и принялась трясти меня за грудки:

— Володька! Почему ты ни слова не сказал, что тебя пытали?

Я прижал Наталью к себе, виновато посмотрел на Елену Дмитриевну:

— Да не так уж меня и пытали. Подумаешь, немного побили. А не рассказывал, ибо тут и рассказывать не о чем.

Стасова с интересом посмотрела на плачущую Наташу и спросила:

— Молодые люди, мне досказывать, или вы продолжите выяснять отношения?

— Простите, Елена Дмитриевна, не сдержалась, — вымолвила сотрудница Коминтерна, вытирая слезы.

— Так вот, о Троцком. Лев Давидович сказал, что Аксенов очень достойный товарищ, но на него поступила жалоба из Московского военного округа, и он вынужден разобраться с этой жалобой. Мол, Аксенов наотрез отказался отдавать бронепоезд, принадлежавший РККА, прикрываясь статусом председателя правительственной комиссии. Дзержинский развел руками — что здесь он ничего Аксенову приказать не может, так как комиссия в ведении СНК. Но тут вмешался Владимир Ильич, заявив, что все жалобы на товарища Аксенова следует бросить в корзину, потому что для жалоб нет почвы, и не стоит отвлекать время членов ЦК на сведение внутренних счетов. Еще Ильич сказал, что после отчета Аксенова народные комиссары дружно решили, что держать такого сильного организатора на мелком посту в Архангельске — нерационально, и его нужно срочно переводить в Москву на должность начальника управления какого-нибудь наркомата. Крестинский, тот вообще сказал, что прямо сейчас готов взять товарища на должность своего заместителя. В наркомате финансов нужны грамотные молодые люди.

Стасова закончила, дав понять, что сказала все, что она могла сказать в приватной обстановке. Что ж, неплохо. Значит, я произвел впечатление на наркомов. Впрочем, а я разве сомневался?

Елена Дмитриевна ушла, Наталья отправилась умываться, а я принялся обжаривать «архангельские» сухарики, использовав остатки подсолнечного масла.

— Опять вкусно пахнет, — сообщила Наталья, выходя из ванной.

— Дверь надо запереть, — озабоченно сказал я. — Иначе опять кто-нибудь на халяву припрется.

— На халяву? — наморщила носик Наталья.

До чего же эти графья бестолковые. Простых слов не понимают. Пришлось пояснить, что «халява» — это даром.

Чайник вскипел, и мы уселись пить чай с моими «пирожными».

— Вот видишь, какой я хозяйственный. Буду тебя драниками кормить, сухари жарить. А ты за меня замуж не хочешь выйти. Вот, честное слово, не поверю, что из-за отъезда. Какая разница, в каком статусе ты уедешь?

— Володь, а тебе-то это зачем?

— Ну вот, опять ты разговариваешь, как старый еврей, — слегка психанул я.

— Можно подумать, ты много видел евреев, — повеселела Наталья. Потом, став серьезнее, сказала: — Если подумаешь как следует, то все поймешь. Володя, есть такая старая пословица «Pacta sunt servanda».

— При чем здесь международное право? — не понял я. Посмотрев на слегка удивленную Наталью, вздохнул: — Наташ, ты сказала «Договора должны соблюдаться». Ну и что с того? Ты мне сейчас хочешь что-то втолковать о заключении сепаратного Брестского мира, или что? Наталья, перестань умничать, скажи по-русски.

— Да я не умничаю, — догрызая последний сухарик, сказала Наташа. — Просто не знаю, как тебе правильно сказать. Если по-русски — дал слово, держись, а не дал, крепись. Теперь понятно?

— Не очень.

— Володя! — резко сказала Наталья, ставя на стол недопитый чай. — У тебя провалы в памяти или просто прикидываешься? Ведь ты уже сделал предложение девушке.

И тут до меня стало доходить. И впрямь, я же когда-то сделал предложение. Вернее, не совсем предложение.

— Наташ, я и думать о ней забыл, — растерянно пробормотал я. — Я Полину последний раз видел... сейчас вспомню... в ноябре восемнадцатого, а теперь у нас май двадцатого. Полтора года прошло. Да она, наверное, уже замуж вышла.

— А ты узнавал? — спросила Наташа. — Может, страдает девчонка, от тебя весточку ждет? Ты ей за все время хотя бы одно письмо написал?

Я только пожал плечами. Возможно, вспоминал о Полине, но эти воспоминания сразу куда-то улетучивались.

— Наташ, я даже не думал, что у нас все серьезно.

— И спал с ней ты тоже понарошку? Володя, я тебе говорила, что я тебя очень люблю. Но пока ты не разберешься с той девушкой, со своими обещаниями, извини, замуж за тебя пойти не смогу. Может, меня как-то неправильно воспитывали, но я всегда считала, что слово надо держать.

Пополнение на польский фронт уходило с Брестского вокзала. Эшелоны занимали несколько путей, а их пассажиры: будущие бойцы и командиры шестой дивизии толпились на перроне, спеша накуриться или нацеловаться. Тут и там мелькали бутылки с самогонкой, которые командиры старательно «не замечали».

Прямо на перроне, мешая народу, стояла трибуна, на которую время от времени выходил очередной оратор. Никого из достаточно «крупного» масштаба. Ни тебе Троцкого, ни Склянского, а сплошь представители партийных организаций Москвы без указания должности.

— Володька, кто говорил, что я буду в седле сидеть, как собака на заборе? — вдруг пристал ко мне комиссар дивизии.

— А кто про такое говорил? — сделал я удивленный вид. — Я про собаку ничего не говорил. Я сказал — как мешок с картошкой.