Линда ест под «The World to Come» Фредрики Шталь, пока листья нежно дрожат на ветру – приятный звук, который Линда любит почти так же сильно, как и людей. Хороший момент. Жара еще до начала лета, горячий воздух на ее голых икрах, песня в какой-то мере меланхоличная и в чем-то прекрасная. И вкус сыра, который странным образом иррационально идеально сочетается с шелестом верхушки деревьев. Съев половину порции, Линда поняла, что наелась, но ей хотелось бы иметь желудок побольше – настолько блюдо было вкусным. Внутри нее распространяется чувство удовлетворения, вялости. Она словно сытая кошка.

Ее мобильный телефон вибрирует, и входящее сообщение ненадолго прерывает песню, затем она продолжается, как будто ничего и не произошло. Линда отставляет миску в сторону. Скорее всего, это Момо пишет ей, что опоздает.

Настоящее имя Момо – Симона. Линда долгое время не знала этого. А потом она в какой-то момент увидела ее удостоверение личности. Реальное имя Момо – Симона Бергманн. Когда она была маленькой, она называла себя Момо, потому что не могла произнести Симона. Как-то прилипло. Линда любит такие прозвища. Псевдонимы, которые имеют значение. Ее имя Линда, и все называют ее Линдой – скучно и однообразно.

Она бросила взгляд на часы. Через полторы минуты можно будет сказать, что Момо опоздала. Она всегда опаздывает. На самом деле это странно – что она до сих пор ей об этом пишет. Было бы разумнее отправлять сообщение, только если назначенное время уже прошло. Это сэкономит пару минут. Ожидание Момо стало для Линды чем-то вроде больного хобби за последние несколько месяцев.

С Момо и с ней все сложно. Одна из них всегда занята прощением другой. Или обвинением. С Эдгаром такого не было. Он и Линда были сбалансированы, как две чаши весов. Что Линде казалось ужасно скучным к концу их отношений. Конечно, она никогда не скажет об этом Эдгару. Кроме того, не так уж скучно и было. Даже в конце. Это тоже было хорошо. Очень предсказуемо и уютно. Так же, как выпить кружку хорошего чая в холодный вечер. Или надеть шерстяные носки. Момо и она – другая крайность. Они словно качели. В большинстве случаев они находятся на краю пропасти, где-то между «слишком хорошо, чтобы быть правдой» и «следующей большой драмой». Как будто у них обеих в голове есть тумблер, который другой хотел бы щелкнуть. Если они понимают друг друга, они понимают друг друга без слов. А потом снова они совершенно не понимают друг друга. Ни слова, как бы хорошо они ни были подобраны.

До Момо Линда была только с Эдгаром, поэтому она не знает, всегда ли так с девушками. Две гормональные бомбы замедленного действия, подливающие друг другу масло в огонь. И такое бывает. Или это вообще не связано между собой.

Линда смотрит на дисплей своего мобильного телефона и видит:

МОМО БЕРГМАНН:

Я не нашла ключи от скутера. Прости. Скоро буду.

В ответ Линда просто посылает ей «ОК». Ни слова больше. А потом она задается вопросом, не злит ли она ее нарочно. Не усложняет ли она и так нелегкую ситуацию.

Реакция Момо не заставила себя ждать.

МОМО БЕРГМАНН:

Я заглажу свою вину.:р

Заметив смайлик с маленьким язычком, Линда смеется. И что-то глубоко внутри ее живота сжимается, когда она представляет лицо Момо между своих ног.

Почему-то Линда всегда знала, что ей нравятся девушки. По крайней мере, не только парни. Может быть, даже немного больше, чем парни. Или, может быть, она просто увлеклась Момо больше, чем тогда Эдгаром. И об этом она не собирается ему рассказывать.

Во всяком случае, она всегда это знала. Сначала неявно, будто дымка тумана висит в воздухе, но почувствовать ее очень сложно. Раньше она об этом просто не думала. Ей нравилось смотреть на грудь, и она не придавала этому особого значения. Потому что, может быть, всем нравится смотреть на грудь. Она же красивая.

Она поняла это только тогда, когда мать заставила ее пойти с ней в спортзал. Может быть, «заставила» – не совсем подходящее слово. Хотя нет, на самом деле пошла она точно не по своей воле.

Линде тогда было двенадцать. Бледная девчушка с волосами, похожими на занавеску, и огрызками вместо ногтей. Если сегодня она увидит свои старые фотографии, то поймет тех, кто издевался над ней. Она может так высказаться, ведь речь идет о ней. Ее первые семь лет в школе были отстойными. Линда была очень ранимой, а потому контраст с ее внешностью был разительным. Она была толстым ребенком. Может, просто пухленькой. Но этого было достаточно. Кажется, что не было ни конкретной причины, аргументов, глупых комментариев с ее стороны. Просто молчаливый толстый ребенок. Как будто уже одно это было универсальным невысказанным приглашением для других нанести удар. Кулаками или словесно. Линда не была девочкой для битья – не считая того факта, что Филипп Вебер пнул ее во время школьной поездки. Но, во-первых, он промахнулся, что, учитывая ее размеры в то время, не совсем говорит о его меткости, а во-вторых, это было действительно только один раз. Так что она легко отделалась. Хотя, вероятно, она могла бы лучше защитить свой жировой слой от ударов ногами, чем от острых слов, которые проникали в нее гораздо глубже. Настолько глубоко, что в какой-то момент они стали для нее истиной. Потому что иногда достаточно слышать что-то достаточно часто, чтобы запомнить, что это правильно. Это не обязательно должно быть правдой. Достаточно в это поверить. И Линда в это поверила. Что она уродливая, толстая и слабая. Что в ней колышется все, даже ее мозг. Как ни странно, это ее больше всего поразило. Что ее мозг может колыхаться. Сейчас это было даже не особо оригинально. Но ей тогда было всего семь. И было больно.

Линда никогда не рассказывала об этом своим родителям, потому что боялась, что они что-то предпримут, потому что взрослые склонны вмешиваться в дела детей. Затем они придумывают решения, которые не помогают. Поговорить с учителем, с родителями других детей или, что еще хуже, с самими детьми, только это ничего бы не изменило. С мудаками словами проблему не решить – Линда это поняла с самого начала.

В какой-то момент ее мать заметила, что что-то не так. Она сказала, что Линда похожа на выцветшую фотографию. Как будто школа стирала часть их дочери. И как будто каждый день ее становилось чуточку меньше. В старшей школе стало еще хуже. Но Линда продолжала молчать. Она держала это в себе. Но в какой-то момент это вырвалось наружу. Как будто бомба наконец взорвалась.

Линда не помнит подробностей, она не знает, почему она рассказала матери обо всем, была ли на то конкретная причина или она просто устала. Она вспоминает, что это было в седьмом классе, что они сидели рядом в машине – в старой Honda Civic ее матери, за рулем которой она была еще тем гонщиком. Линда вспоминает, что она начала плакать и просто не могла остановиться. Что она рыдала. Что все ее тело тряслось.

Ее мать подъехала к стоянке у супермаркета. Линда помнит, что там было человек десять. Затем мама обняла ее и держала. Очень крепко. Как будто она могла исчезнуть. Линда плакала на плече матери как маленький ребенок. Ручной тормоз врезался ей в ребра сквозь жир, но ей было все равно. Может быть, потому что боль была наконец-то физической. Такая, которая пройдет, стоит только отодвинуться.

Некоторое время они стояли на этой парковке. Линда не могла сказать, сколько времени они провели в такой позе. Но она все еще помнит, что потом ее волосы были мокрыми сверху. Мать тоже плакала, прижавшись к ее голове. Она медленно раскачивала их взад и вперед. Чувство любви, которое струилось через тело матери, а затем через ее собственное. Она не сказала ни слова. И Линда до сих пор помнит, что ей это и нужно было. Никаких пустых предложений, которые ничего не меняют. Просто сочувственное долгое мычание под нос. Как живительный бальзам из тишины.

В какой-то момент они поехали дальше. А на следующее утро Линда и ее мама записались в спортзал. Линда не хотела туда ходить, но ее матери было все равно. Она посмотрела на нее и сказала: