–– Так, сынок, отправляйся-ка ты в казарму пока свет велит, а то ненароком сам угодишь в лазарет. – с легкой улыбкой на лице проговорила женщина, провожая меня до ординаторской, где я собственно приведя себя в порядок оделся и отправился в казарму.
Путь мой был не так далёк, казарма располагалась в небольшом пригороде, что в пару километрах от нашего госпиталя. Я шел браво отшагивая какой-то определенный заданный ритм, мои туфли то и дело нарывались на камни, лужи и ухабы, коими была полна тропа, ведущая в деревню. На улице светило яркое солнце, но было довольно прохладно, лишь макушку иногда припекало осеннее солнце, я слышал где-то вдали приглушенные взрывы снарядов и гранат, которые доносились до меня будто эхо, а может их и не было вовсе, а был лишь шум в моей голове, который не давал мне покоя, но всё е хотелось верить, что это действительность, что эти шумы естественны, но никак не ложны. Я приближался к дорожному знаку, указывающему направления в крупные города, но указатели были направлены абсолютно в иную сторону, это было сделано умышленно, дабы разведчики не смогли пробраться до Лондона, а их следы запутались бы окончательно.
Наконец я подошел к невзрачному кирпичному двухэтажному зданию, которое было построено в прошлом веке, но даже во время войны смогло сохраниться хорошо, оно на вид было не таким большим, каким казалось изнутри. Здесь было довольно уютно, что было заслугой коменданта, небольшого полного ирландца, который сумел создать семейную обстановку как интерьером так, впрочем, и духом, ибо войной здесь вовсе не веяло.
Я уснул словно меня вырубили, как какой-то механизм нажав на кнопку "Отключение". Закрыв глаза, я вновь увидел перед собою своё семейное поместье, картинки в моих снах были настолько красочны и светлы, что я просто слеп, пребывая во сне. Я шел по ярко зеленой, сочной траве босыми ногами, чувствуя, как она щекочет мои ступни и пятки, всё резвее и резвее подбираясь к своему родимому дому, с каждым шагом я чувствовал запах печёных яблок и корицы всё более отчетливо. Это мама пекла яблочный пирог, она частенько баловала нас чем-то вкусным и сладким. Я давно в своей нынешней жизни не видел яблок, не говоря уже о пироге и мне казалось, что я попросту забыл их пряный аромат, но разум человека способен творить чудеса, даже самое забытое, самое далекое рано или поздно всплывало будто дождевая тучка, собирающаяся на чистом небе. Я вошел в дом и побежал на кухню словно малый ребенок, который радовался каждой мелочи, даже самой обыденной. Наша кухня была довольно просторной и большой комнатой и плавно переходила в миниатюрную столовую, где стоял дубовый столик и ваза в стиле барокко, а непосредственно сама кухня была обставлена массивными резными тумбами из красного дуба, стены же были увешены миниатюрными подставками, на которых стояли приправы и прочие пряности. Здесь было уютно, я любил это место, для меня оно ассоциировалось с чем-то тёплым, с чем-то семейным и добрым, тем самым чего сейчас я лишён. Казарменная кухня далеко не была такой уютно, даже несмотря на старания коменданта-ирландца. Нахождение в одном месте целого взвода мужчин отражалось на порядке в помещении. Наконец оказавшись на кухне своего дома, я заметил, что запах пирога просто пропал, будто его и не было, не оставалось и малейшего духа, знака его присутствия в этом доме. Выйдя в холл, я подошел к большому зеркалу, что было колоссальных размеров от самого пола и до потолка и взглянув в него я увидел в отражении маленького мальчика, чьи глаза еще сверкали радостью и каким-то неугасаемым, как казалось на тот момент, огоньком. Я видел в этих глазах то, чего уже много лет не замечал при взгляде в зеркало. Этот взгляд был крайне инфантилен, добродушен и наивен, то был совершенно не я. Но по существу же это был именно я. Лишь в детстве, когда не ведал и не знал, чего стоит горечь потери, что такое разочарование, не знал истинной боли, исходящей из души, а не плоти. Я хотел было отойти от этого зеркала, как вдруг стал замечать нечто ужасное, моё детское лицо вдруг постепенно стало обретать всё более острые, всё более зрелые черты, но рост тела и конечностей не происходил, будто бы я становлюсь самим собой, настоящим, но при этом остаюсь карликом. Это действительно было страшное зрелище. Особенно в тот самый момент, когда мои глаза стали превращаться в нечто страшное, вначале в них угасла наивность, затем будто утренний туман растворилась радость и в миг засверкала опустошенность. Смотря в свои глаза, я видел живого мертвеца, который вот-вот выскочит из этого зеркала и набросится на меня пожирая и отправляя мою тлеющую душу в лапы Дьявола. Не успев отбежать, я услышал душераздирающий крик, что вторил "Джонатан! Джонатан!" будто кто-то меня звал, увлекая в пучины зла, но лишь потом вся картина, которую я видел в этом сне стала растворяться, пропадать будто по велению волшебной палочки, и я открыл свои очи и увидел перед собой капитана, который стоял над моей кроватью и с диким зверским подвыванием будил меня. Глаза его были наполнены ужасом, я больше не видел этой злости, не видел этой маски, он был действительно чем-то напуган, от чего стало страшно и мне.
–– Вставай же, чёрт тебя дери! – он тащил меня за рукав буквально сбрасывая с постели, – Уайт. Уайт погиб. Ситтинборн, что в пару миль от нашего госпиталя был разбомблён практически дотла, все гражданские были эвакуированы к нам, срочно вставай. – словно умалишённый параноидально вторил старик, который по всей видимости был действительно в шоке от происходящего. Я, поспешно вскочив с постели и не успев ничего сказать капитану, а лишь хлопнув его по плечу побежал во двор, где стояли военные автомобили, сев в самый ближайший я помчался покуда свет стоит в сторону госпиталя, я толком и не понимал спросонья того, что сейчас происходит, но я всё равно будто зачарованный давил педаль газа в пол, объезжая все ухабы и крупные ямы. Воздух действительно был тяжёлым, ровно таким, какой он бывает после бомбардировок.
До госпиталя я добрался довольно быстро, буквально за десять минут и оказавшись около него я просто впал в ступор. То, что я увидел в этот момент попросту не укладывалось ни в какие рамки разумного. По началу мне просо захотелось бросить всё к чертям и уехать как можно дальше отсюда, но мой разум скомандовал что ты должен это сделать во что бы это ни стало. Зрелище было невероятным, вся земля около госпиталя была буквально усеяна телами и пропитана кровью, здесь был невероятный хаос, люди с оторванными конечностями, размозжёнными лицами, ссадинами и царапинами, а также ожогами всего тела, а не только лица. Как мне позже сообщила Маргарет – это лишь малая часть тех пострадавших, каких перекинула нам Лондонская больница. Оказавшись внутри я видел женщин, детей, тут были и старики, такого ажиотажа стены этого помещения возможно не ощущали еще никогда.
Чтобы приступить к работе мне нужно было взять себя в руки, что сделать было крайне проблематично и тяжело, но тем не менее мне всё же удалось извлечь из своих закромов малую долю терпения и я приступил к работе, первым моим гражданским пациентом была девочка тринадцати лет, которая получила тяжелейшие ранения шеи, у нее были повреждены сразу две сонных артерии и слева и справа, чудо было то, что она еще оставалась жива. Её светлые волосы стали буквально красными от массивного кровотечения, в глазах её сверкал ужас, это был уже даже не страх, а мучительный ужас и потрясение, держу пари что она не ощущала даже боли, ведь состояние ее было действительно тяжёлым, она была в шоке, а сознание спутанное. Мне ещё никогда не приходилось оперировать детей, но всё в жизни когда-то бывает в первый раз, кому как ни военным это знать. Взяв в руку иглодержатель и шовный материал, я приступил поочередно стежок за стежком накладывать тесные швы по всей линии разрыва артерии слева и справа. Я не верил в то, что эта девочка выживет, но я обязан был делать свою работу и делал её голыми руками, мой до того поношенный и потертый халат крайне быстро пришел в негодность. Я не стал ушивать рану, ибо пострадавших было колоссальное множество, остановив кровотечение я принял решение завершить работу позднее и браться за другого больного.
