Поскольку графиня не любила тратить зря время (и деньги, особенно, деньги!), торжества закончились уже на третий день. А не на тридцать третий или хотя бы тринадцатый, как оно полагается у знатных да богатых. Полагается и ведется с незапамятных, бог знает каких времен. Званые гости, с заметным неудовольствием — хотя и без особого удивления — разъехались по домам, подданные с неохотой вернулись к своим обязанностям, а супруги… Что ж, супруги тоже — да, тоже! — занялись делами.

То есть: господин граф со свитой и десятком наиболее преданных слуг, крепких духом, телом и нервами, отправился на охоту, а госпожа графиня взялась за любимые книги. О, нет! Нет, нет и нет! Не подумайте дурного. То были вовсе не рыцарские романы, отнюдь. Их Марта с детства терпеть не могла — слишком уж невероятные, захватывающие приключения раздражали ее реалистичную натуру. Сухая цифирь казалась гораздо интересней и честней. И правильней! Поэтому любимыми книгами госпожи графини, отчаянной модницы и отъявленной любительницы всего что ни есть утонченного, стали… бухгалтерские. Подсчет-пересчет и сведение концов с концами она не доверяла никому. Это было своего рода Тайное Знание, прикладная мистика — в общем, нечто, понятное немногим избранным.

— Так… та-ак… триста двадцать семь и семьсот пятнадцать…еще тридцать пять — мелочь какая, даже упоминать противно… а попробуй, не упомяни! И к ним три тыщи девять… Что-о? Де-евять? Почему это девять?! Почему не десять?! Вот, ч-ччерт! Где-то я просчита-алась… ага-а, — бормотала госпожа графиня, задумчиво мусоля кончик гусиного пера.

Выражение лица, произносимый текст и развернутая перед ней здоровенная книга в богатом переплете поневоле наводили на мысль о неком магическом ритуале. Для непосвященных все эти двойные и тройные столбики цифр и таинственные значки на полях могли показаться полной абракадаброй. (А то и — не приведи, господи! — лютой, злокозненной бесовщиной.)

— Ну, вот! на тебе! Опять пересчитывать! — возмутилась Марта. — А пересчитать надо. Деваться некуда: одной жалкой тыщонки не хватит — и все мои планы коту под хвост. Паршивому, облезлому коту! Чтоб он сдох совсем! И королевская корона останется лишь жалким видением, дурной мечтой, туманом с болот. Еще чего! Три кило золота да три пригоршни (с верхом, сама видела) бриллиантов впридачу — это уже не мечта, не какое-то там марево. Это просто кошмар посреди бела дня. Что сказал по этому поводу святой Боэций? «Бреднавязчивых состояний» — да-да, точно. Именно так! — кивала головой Марта, не переставая блуждать взглядом по длинным колонкам цифр.

Они теснились на янтарном от времени пергаментном листе, словно преданные ей войска на параде перед битвой. «Решающей, но не последней, — хихикнула госпожа графиня. — Клянусь, не последней! Вы еще обо мне услышите. Э-эхх, найти бы недостающее… Нет, в самом деле, куда эта дрянь могла запропаститься?!» И она вновь с головой ушла в затейливую цифирь.

Вскоре Марта нашла пропажу и (с чувством глубокого удовлетворения) захлопнула гроссбух. Красоты он был неописуемой: свиная кожа, тисненые узоры, светлый и темный янтарь и золото, золото…ох-х! золото. Старое, червленое. Произведение искусства, да и только. Оно и неудивительно: когда-то на этих листах красовалась запись не то стихов модного поэта, не то священной истории, не то эпоса (о спасении кого-то там от чего-то там). Получив его в наследство, Марта сразу же приказала очистить пергамент от «никому (и ей, в том числе) не нужной чепухи».

Желтый лист, покружился в воздухе, потанцевал немного, и, выписав какой-то особенно сложный пируэт, опустился на стоящую под окном резную мраморную скамью. Следом за ним — еще один. И еще, и еще…

«Красиво падают. Как золотые в мою казну», улыбнулась Марта. В ее глазах появилось ласковое, мечтательное выражение, а щеки окрасил нежный румянец. «Ах, только бы у нее получилось! Придется терпеть уродливую дрянь, пока мне это выгодно. Элоиза…нет, ну, надо же! — Графиня ухмыльнулась и передернула костлявыми плечиками. — Рожа на башмак похожа — старый, выношенный. Такому место на помойке либо в грязном болоте да на самом дне. Брр! Эло-и-и-за…ой, не могу! И столько денег на нее пойдет…господи, столько денег… И когда еще они назад вернутся, да чтоб с процентами!»

Взгляд красавицы омрачился: отдавая очередной золотой или выписывая кому-либо вексель, она как будто отрезала кусочек от самое себя. С кровью и нервами. Ах, как это тяжело, как больно! Разумеется, часть их — дорогих ее сердцу, нежно любимых денежек — потом, в скором времени, возвращалась. И возвращалась — в компании себе подобных. Очень большой компании. Однако, разлуку (пускай и недолгую) со своими «ненаглядными солнышками», «райскими блинчиками» Марта всякий раз переносила болезненно. По-другому (к своему прискорбию) — так и не научилась. Увы, увы, увы.

— Ждать порой так невыносимо! — пожаловалась она статуе святого Януария.

Тот (как и полагается истинному, а не ложному святому) был ликом строг, хмур и суров. Ох, как суров! Но человек, руки которого заняты какими-то не то змеями, не то веревками — вряд ли способен излучать оптимизм. (Во всяком случае, до Судного Дня уж точно.) Трудно и даже, согласитесь, невозможно излучать оптимизм, держа в руках… собственные кишки, которыми тебя же удавили энное количество столетий назад.

«Мм-да-а… — прищурилась госпожа графиня. — С таким ни за что не договоришься. Не беда — найдем помощь в другом месте. Свет клином не сошелся, да-да, мой дорогой!» К Марте тут же вернулось отличное расположение духа.

Старая ведьма Элоиза — вот кто ей нужен! «Из грязной хаты в барские палаты — надо ж иметь такое везение. Прямо-таки несказанное», дивились придворные. И не столько дивились, сколько кривились: ничего кроме омерзения, «почтенная госпожа Элоиза» не вызывала. Что там придворные! Что там слуги и служанки — люди, в большинстве своем, сердобольные. От нее шарахались даже лошади! Собаки рычали, кошки шипели, гуси так и норовили клюнуть да щипануть побольней. А голуби, толстые и неповоротливые, разжиревшие на графском подворье и напрочь разучившиеся (и, главное, отказывающиеся) летать, завидев Элоизу, тут же улепетывали, переваливаясь на коротеньких лапках. Прочь, прочь, прочь! Стоило ведьме появиться — и двор пустел на глазах.

Казалось, даже мебель, будь она живой, и та удрала бы подальше, топая деревянными и металлическими ножками.

Оно и понятно!

Глазки-бусинки старухи будто прожигали насквозь. Случайному зеваке — и тому становилось скверно, тошно и как-то уж совсем нерадостно. Хотелось не то напиться отравы, не то подлить ее ближнему своему, не то… В общем, сделать что угодно — что угодно дрянное и пакостное. Неудивительно, что дамы в ее присутствии всегда бурно ссорились, а благородные господа — те и вовсе, забыв о своем благородстве, тузили друг друга, чем ни попадя.

Через некоторое (увы, довольно-таки продолжительное) время, придворные опомнились и, наконец, сообразили: что к чему да почему. И, как было сказано выше, едва завидев скрюченную, пошатывающуюся и подпрыгивающую на ходу, фигурку «почтенной», дружно бросались врассыпную. Хворых и слабосильных, а также особо впечатлительных, норовящих того и гляди упасть в обморок, хватали и волокли, как раненых с поля боя — то есть без лишних нежностей — только бы скорей, скорей, скорей!

Но Прекрасную Марту присутствие ведьмы не лишало ни спокойствия, ни безмятежности. Госпожу графиню смешили и, одновременно с этим, умиляли потуги Элоизы снискать себе любовь при дворе. Хотя бы и (ох-х!) маломальскую, ничтожную. Ну, хоть каку-ую-нибудь любовь!

«Вот нахалка! — в очередной раз наблюдая поспешное (и позорное!) бегство придворных, слуг и прочих живых тварей, улыбалась госпожа графиня. — Всеобщей любви ей охота. Популя-арности! И, главное, где-е-э?! При моем дворе, у меня на глазах, в моем присутствии. Там, где и вздохнуть лишний раз никто не осмелится без моего на то ведома, согласия и соизволения. Да никто и не помыслит об этом! Ах ты, забавная дрянь! Ах ты, тварь разнесчастная! Одно слово — ведьма!»