Стоящий напротив него рыцарь жевал травинку, скучал и слушал эту пламенную речь разве что вполуха. Его красивое лицо, достойное быть отчеканенным на монете любого достоинства, выражало именно то, что и выражают подобные лица: ленивое превосходство — то есть не выражало ничего. Ровнехоньким счетом, ни-че-го.
Оба, и рыцарь, и колдун, стояли по колено в густой крапиве. И жгучая зеленая колючка, и бархатистые лопухи, и пастушья сумка, и чертополох, и пырей, и даже клевер — все, абсолютно все здесь, вымахало до каких-то невероятных, совершенно чудовищных размеров.
Место встречи было избрано неслучайно. Некогда здешние места обожали юные (и не очень) феи, исплясавшие-истоптавшие тут не одну пару крошечных изумрудных туфелек. Здесь бродили, предаваясь размышлениям, ослепительно-белые красавцы единороги и души несчастных влюбленных, рука об руку, тоже блуждали здесь — от заката и до рассвета. Когда-то… некогда…ох-х!… словом, в прошлом. Весьма и весьма отдаленном прошлом. Покой и умиротворение царили здесь, покой и умиротворение, ничем и никем не нарушаемые, до недавних времен — ничем и никем.
— Я хочу знать лишь одно: почему? ПОЧ-ЧЕМУ-У?! — взревел старик. Глаза его полыхнули огнем, черты заострились еще больше, а длинные серебристые волосы поднялись над головой и тут же опали. — Поч-чему-у? — прежним тихим голосом, похожим на стон раненого — и раненого смертельно — повторил он.
— Она оказалась легкой добычей, — с презрением выплюнул благородный рыцарь. — Слишком уж легкой!
— Она любила тебя, она верила тебе, — вздохнул старик.
— О да! — засмеялся Эрлих. — Это было неплохое развлеченьице — между двумя кружками монастырского. И знаешь что, старик?
Пронзительные черные глаза, полные влагой страдания, глянули на него.
Где-то вдалеке тоненько запела птица. И пела она, будто плакала. Тю-тю-тю-тю-тю-ттиуинь! Тю-тю-тю-тю-ттиуинь! Ттиуинь, ттиунь, ттиунь…тти-иу-уинь… иннь-иннь-инь!
— Вино-то, вино оказалось получше. Оно доставило мне, благородному, большее удовольствие, чем твоя чересчур сговорчивая, сентиментальная, чересчур слезливая неумеха. Гор-раздо больше! — подмигнул рыцарь и, не получив ответа, продолжал разглагольствовать: — Зря обижаешься, старик. Ей-богу, зря! Ты ж неглуп и понимаешь, что благородство спешит к благородству, а честь к чести. Ни один из нашего рода, славного рода фон Труайльд, коему пять веков и ни годом меньше! — никогда не роднился с ничтожными. Никто и никогда, слышишь, ты?! Это в высшей степени оскорбительно для всех нас, оскорбительно для Истинного Рыцаря — и как раз этого не понимала твоя дочь. Дур-реха!
— Ты клялся ей, ты — обещал, — угрюмо повторил старик.
— Ну, конечно же, конечно! А как иначе я мог ее соблазнить? — расхохотался Эрлих. — Когда хочется — все средства хороши! А коль девица не прочь — отчего ж не поразвлечься?
— Что ж, развлечемся и мы, — с тяжелым вздохом произнес старик, забормотал что-то себе под нос, и перед изумленным рыцарем появилась…его несравненная Имбергильда.
Одетая в легкое ночное платье, девушка зевала, ежилась и то и дело передергивала плечами от холода. Наконец, она увидала своего Рыцаря.
— Эрлих! — спросонья забыв о куртуазности, этикете и прочих условностях, закричала она. — Милый, дорогой Эрлих!
Лицо старика исказила судорога боли.
— ОНА тоже называла тебя так, — произнес он. Видно было, что слова даются ему с трудом. — Стой, где стоишь! — прикрикнул он на девушку, сделавшую было шаг по направлению к рыцарю. — Стой — или я обращу тебя в жабу!
— Ты не посмеешь! — зарычал Эрлих. — Не посмеешь! Ты, сатанинское отродье! Богомерзкая тварь! Гадина!
— Еще как посмею, — ответил колдун. — Ты навеки погубил мою дочь, любимую дочь, мою Гаэль. Ты уничтожил весь мой род, сравнял с землей мою родную деревню, не пощадив никого — даже детей. И Ты думаешь, что я не посмею заставить страдать тебя-аа?! Ты глуп, барон Эрлих, — впервые усмехнулся старик, — ты безнадежно глуп.
— Отпусти Ее, слышишь?! А со мной, со мной делай, что хочешь, тв-варь!
— Ну, уж нет! Конечно, она ни в чем не повинна, — ласково глядя на девушку, произнес несчастный отец. — Наверняка, ей даже исповедаться — и то не в чем. Ну, разве что в краже конфет у няньки (?). Покрасне-ела… Что, угадал?
«Как он узнал? Ой, ой-ей-еой! Стыдно-стыдно-стыдно!»
Имбергильда с надеждой подняла глаза. С надеждой робкой, с надеждой нерешительной и все-таки — с надеждой. Как оказалось, с пустой надеждой. Наивное, наивное дитя…
— Она ровесница моей Гаэли, и она ЖИВА. Поэтому — пусть страдает! И СТРАДАНИЯ ЕЕ: И ТЕЛЕСНЫЕ, И ДУХОВНЫЕ, И ЛЮБОВНЫЕ — ДА ПАДУТ НА ТВОЮ БЕСПУТНУЮ ГОЛОВУ, ДА ЛЯГУТ КАМНЕМ НА ТВОЕ ЖЕСТОКОЕ СЕРДЦЕ! НЕ ЗНАТЬ ВАМ ОБОИМ ПОКОЯ, НЕ ЗНАТЬ ТЕБЕ СЛАДОСТИ ПОБЕДЫ, А ЕЙ — СЛАДОСТИ ЛЮБВИ! ДА БУДЕТ ТАК! И ВО ВЕКИ ВЕКОВ!
И лишь только прозвучали эти страшные в своей непреклонности слова, как невесть откуда налетел вдруг черный вихрь, подхватил онемевшую от страха девушку, закружил-завертел-захороводил и — унес.
Исчез и колдун. Растаял утренним туманом, вечерними сумерками, несбывшимися надеждами.
Эрлих растерялся. Он стоял, опустив руки, посреди заросшего сорной травой и бурьяном, местами засыпанного камнями, пустыря и, впервые в жизни, не знал, что ему делать.
— Имбергильда… — наконец, прошептал он. — Любимая моя…. Где же ты? Где?!
«ВАМ СУЖДЕНО ЛЮБИТЬ ДРУГ ДРУГА, СУЖДЕНО ТЕРЗАТЬСЯ, НО ВМЕСТЕ БЫТЬ ВАМ НЕ СУЖДЕНО! ТЫ БУДЕШЬ ИСКАТЬ ЕЕ ПОВСЮДУ — И ВМЕСТЕ С НЕЙ ТЫ БУДЕШЬ ИСКАТЬ СМЕРТИ, И НЕ НАЙДЕШЬ НИ ТУ И НИ ДРУГУЮ!» — неожиданно прозвучало у него в голове.
— Проклятый старик! — завопил Эрлих, потрясая кулаками — увы, совершенно напрасно. — Я найду ее!
«КОГО — ЕЕ? ДЕВУШКУ ИЛИ СМЕРТЬ?» — в печальном, усталом голосе послышалась ирония.
— Мерзкое отродье! Верни, верни Имбергильду! Верни, не то сдохнешь!!!
«ТЫ ТАК НИЧЕГО И НЕ ПОНЯЛ, — вздохнул его незримый собеседник. — ЖАЛЬ!»
— Я найду ее, обязательно найду свою Несравненную, а тебя, сатанинское отродье, я уничтожу!
«ПОПРОБУЙ, — согласился старик, — ПОПРОБУЙ. ДОЛЖНА БЫТЬ У БЛАГОРОДНОГО РЫЦАРЯ КАКАЯ-ТО ЦЕЛЬ В ЖИЗНИ. ХОТЬ КАКАЯ-ТО ЦЕЛЬ. ХОЧЕШЬ УНИЧТОЖИТЬ МЕНЯ? ТЫ УЖЕ СДЕЛАЛ ЭТО — ГАЭЛЬ БЫЛА ЕДИНСТВЕННОЙ, РАДУЙСЯ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ.»
— Тю-тю-тю-тьиуинь! Тю-тю-тю-тьиуиннь! — вновь запела-зарыдала вдали невидимая птаха. — Тю-тю-тю-тьиуиннь, тьиуинь, тьиуиннь!…иннь-иннь-инь!
«Роман о заклятых
любовниках»,
Глава триста
двадцатая
Глава двадцать третья
Говорят, чистосердечное признание, не уменьшая вины, все-таки смягчает участь преступника. Что касается других, возможно, так оно и происходило. Но сиятельный господин барон Эгберт Филипп Бельвердейский, к себе этого не относил. За отвратительное вранье и гнусный обман любимой девушки прощения ему (разумеется!) не было — и быть не могло.
Он внезапно вспомнил о ждущей его (с обещанным подарком) госпоже графине и вздрогнул от омерзения. Но уже не к «Прекрасной», а к самому себе. Зачем он обещал? Зачем он дал Слово? Черт его побери, заче-ем?! Эгберт скривился, как от зубной боли и застонал. И покаянным голосом, предчувствуя жестокую расплату (как же иначе? разве подобное вероломство заслуживало чего-то иного?), обо всем, без утайки, рассказал Мелинде. Абсолютно обо всем. (В том числе и о мерзких и очень опасных колдунах госпожи графини.)
Но Мелинда, услыхав это, улыбнулась. У-лы-бнуу-лась! Подумать только!
Эгберт растерянно смолк. Он ожидал чего угодно: слез, оскорблений, рукоприкладства (в первый раз, что ли?), но только не этого. Нет, нет! Это невозможно! Так не бывает ни в жизни, ни в романах. Разве что в самых плохоньких (Эгберт и не подозревал, что об этих последних зачастую отзывались пренебрежительно именно потому, что они были слишком уж близки к реальной жизни).
