— Я поэт, — холодно заметил Галахад, гордо вздымая красивую голову и, в очередной раз, эффектно встряхивая роскошной гривой. — Поэт, но не грубый воин. Мне нужны горячие (но отнюдь не кровавые!) впечатления, эмоции… ах! — от избытка чувств он громко заржал. — В стане врага был загон для кобылиц. Там собрали редкостных красавиц. А уж темпераментных! Какие воспоминания, м-мм-а-а-ах! Не разделяю вашего удивления, друг мой: Вы же не спрашивали моего согласия, когда тащили на эту дурацкую войну. Чего ради Вас туда понесло? — фыркнул конь и с надменностью добавил:

— Грохот, кровь, трупы… О, Аллах, что за кровожадность?! Впрочем, вы, люди, вечно заняты какой-то ерундой и не замечаете главного. Но я-то, сир, я — поэт и мне там не место. Я достоин общества мудрецов и философов, словом, лучших мира сего. Вы же постоянно таскаете меня где попало и вместо изысканной, остроумной беседы я слышу грязные шутки (кстати, довольно плоские!), вульгарные песни и примитивнейшую речь. Впрочем, чего еще ждать от этих маловоспитанных, грубых и на редкость вонючих мужланов?! — И он демонстративно отвернулся от Эгберта.

— Оказывается, ты трус. Надо же! — грустно констатировал рыцарь. — Видно, в тот день, когда я выбирал Тебя из десятка лучших, господь решил пошутить и ненадолго помутил мой разум, — вздохнул он, сокрушенно качая головой.

— Думаю, это было повеление свыше, — постным голосом заметил Галахад. — Как говорят у нас на родине — кисмет. Такова воля Аллаха! Друг мой, мы с вами сейчас одни, так что не стоит притворяться. Сами ведь жаловались отцу Ксенофонту (помните? накануне отъезда), что крестовые походы — чистая дурь, блажь и пустая трата времени. Никакого тебе морального удовлетворения. И потом всю (всю-у-у!) дорогу ворчали, что эти дурацкие походы не принесли вам ни славы, ни радости — один геморрой. И что катар желудка, синяки и отбитая в седле задница — слишком уж дорогая плата за чужие бредни.

В чем я абсолютно (и бе-зо-го-вороч-но!) с вами согласен, — заявил конь. — Особенно, если учесть, что Вас туда не звали. Ни Вас, ни ваших соратников. А воспитанные люди (как известно) не приходят в гости без приглашения да еще с оружием в руках. Это поистине верх мерзости и неприличия.

Эгберт Филипп, Барон Бельвердэйский поневоле вынужден был признать его правоту. Что уж греха таить — так все и происходило. Взять, к примеру, первый его крестовый поход. Первым он был не по славе, но лишь по нумерации — ибо половина отряда, добрая его половина, на веки вечные осталась в соляных копях. И превращения их тел в искристые, ослепительно белые статуи — навряд ли могло обрадовать рыцарские души. Разумеется, чудотворная кость святого Януария — верное средство от больного чрева — была найдена, отбита у языческой погани и с почетом доставлена ко двору короля. Поговаривали, что она (эта самая кость) могла поднять со смертного одра жертву сильнешего отравления. И что (ради науки, исключительно в благих целях) Его Величество велел спешно, не откладывая на потом, притравить кого-нибудь. О, не подумайте дурного! Разумеется, кого-нибудь ненужного или же незначительного. То ли святой Януарий (при жизни славившийся добротой) разгневался на чрезмерно любопытных, то ли кость (за долгие годы пребывания в сырой подземной пещере) потеряла часть своих чудодейственных свойств — только вот эксперимент не удался. Увы, увы, увы. «Черт побери, а ведь Галахад прав!», подумал Эгберт. Ироничное выражение конской морды было вполне («ох-х, вполне») оправданно.

К тому же, рыцарь внезапно вспомнил крепкие (будто из железа) пальцы старого монаха, вспомнил — и вновь, почти физически, ощутил их на своей шее. Вспомнил и то, что если бы не вмешательство Галахада… Эгберт вспомнил — и ему стало стыдно.

Он тут же перевел разговор:

— Пожалуй, ты прав. Мне и впрямь не помешает заняться своим здоровьем, — миролюбиво сказал Эгберт.

— Да уж разумеется. Взгляните на меня! — воскликнул Галахад, самодовольно красуясь перед рыцарем. — Ни граммулечки жира, строен и подтянут — любо-дорого взглянуть. Я всегда говорил: здоровый образ жизни решает все! Правильное питание, умеренная физическая нагрузка (умеренная, а не сутки напролет под палящим солнцем черт знает где!) и, конечно, конечно же, радости плоти. Результат налицо!

И в подтверждение своих слов, вороной красавец изо всех сил саданул копытом по ближайшему камню.

— Да уж, все это мне хор-рошо-оо известно, — подмигнув в ответ, рассмеялся Эгберт. — Ты, дружище, готов залезть на любую кобылу, а коня ленивей и строптивей тебя я в жизни своей не встречал.

— Ну, положим, не на любую, — хитро прищурившись, заявил конь. — Еще, упаси Аллах, копыта отвалятся. А насчет лени — клевета и поклеп! В конце концов, перед вами не ломовая лошадь. Хвала Аллаху, я еще не пал так низко. Надеюсь, Вы не забыли, что в моих жилах течет голубая кровь, и что среди моих предков нет ни одного (ни од-но-го!) простолюдина? Вот Вы, друг мой, — и рыцарь, и барон? — неожиданно спросил он у Эгберта.

— Да. В тринадцатом поколении, — подтвердил тот.

— Рыцарь, барон…ха! Нашли, чем гордиться, — с презрением произнес конь. — Да знаешь ли ты, о несчастный, пребывающий разумом во тьме невежества, кто служил тебе все это время?!

Он всхрапнул и, сверкая глазами, величественно произнес:

— Мой достопочтенный дед, Али ибн Амейд аль Уйсун приходился сыном великому Омару ибн Сине аль Убузу, султану поэтов, и был любимцем и живым талисманом султана людей. Это вам не барон какой-нибудь! Пф-ф-фррр! Отец же, досточтимый Усман ибн Хафиз-аль-Селям-Абд-Аллах удостоился пожизненного титула Скорейшего из Быстрейших — Стрелы Мира. Он не проиграл ни одного (ни од-но-го!) забега и принес султану, своему хозяи… м-мм, покровителю несметное количество, просто горы золота!

Да, кстати, на беговом поле они с матушкой и познакомились — сообщил Галахад. — Несравненная красота сочеталась в ней с поистине изворотливым умом и женской хитростью: всегда выходящая победительницей, в этот раз она дала обогнать себя. Причем, в самый последний, решающий момент. Расчет оказался верен. Гнедой красавец, пленивший сердце матушки, обратил на нее благосклонный взор. Кроткий вид и склоненная голова окончательно сразили его. И победитель оказался побежден. И было между ними то, что было, — голос рассказчика дрожал и прерывался от волнения. — А хозяин матушки, вне себя от ярости, что проиграл несколько тысяч золотых (три, пять, нет! — семь мешков золота!), в исступлении завопил: «Так забирайте же, впридачу к деньгам, и эту негодницу!» Представляешь ее радость? Между прочим, — горделиво пританцовывая, заявил конь, — я очень, оч-чень похож на маму! И не только внешне.

Надеюсь, теперь тебе (раз и навсегда!) станет ясно, сколь велика честь, оказанная мною (истинным аристократом, рожденным при дворе) тебе, какому-то там ничтожному барону? — холодно осведомился Галахад, возвращаясь к прерванному занятию.

— Что это ты вдруг заговорил высоким штилем? Рядом ведь ни одной дамы, — усмехнулся рыцарь, старательно вытирая жирные пальцы о траву.

— Никогда нельзя знать наверняка, — возразил конь уже нормальным, без тени пафоса, голосом. — Я их просто шкурой чувствую. Особенно беленьких. Ну, что я тебе говорил? — вполголоса торжествующе спросил он, быстро подобрал языком торчащий в уголке рта клевер, после чего — изящно и с достоинством поклонился подошедшей Люсинде.

— Сир, Вы не находите, что сия девица — красавица, подобная едва распустившейся розе — есть истинное украшение мира?

И не дожидаясь ответа, томно, элегически вздохнул:

— Ах, прелестное дитя! Как жаль, что Вы не лошадь!

Эгберт, с легкой улыбкой наблюдавший за своим галантным другом, не сдержался и прыснул со смеху.

— Совершенно неуместное проявление чувств! Моя душа уязвлена. Она страдает, — надменно заявил конь и фыркнул. — Жестокий Рок, будто в насмешку, свел меня с прекраснейшей из девиц. Я томлюсь, я не жажду ни еды, ни питья, я не сплю всю ночь — трудно уснуть, когда в голове толпятся рифмы (как просители в приемной у султана). Впрочем, — он бросил испепеляющий взгляд на Эгберта, — где уж Вам понять меня. Лишь поэт способен понять поэта! Простому смертному это не дано. Кисмет!