Неоднократное участие в различных передрягах (пусть и не всегда по собственной воле) научило Эгберта философскому отношению к жизни. Он, конечно, понимал: все в мире — суета сует и томление духа. А также — тлен, тлен и еще раз — тлен, не стоящий мало-мальских треволнений… и все же, все же… И все же, согласитесь, очень неприятно очнуться побежденным и в одном лишь исподнем. Да еще таком грязном: не то, что на люди показаться, самому на себя взглянуть — и то срам!
Новехонькие серебряные латы, затейливо украшенные чернью, декоративными финтифлюшками и тонкими пластинами перламутра (хозяин лавки в которой рыцарь приобрел этот шедевр, с пеной у рта клялся и божился и, в подтверждение, вырвал три волоска со своей жирной заросшей груди, что эти латы — не что иное, как уменьшенная копия парадных лат Самого Ланселота (да-да-да!); латы, которые Эгберт надел не столько из соображений красоты, сколько из-за их малого веса, щадя спину коня, изумительные латы! — предмет зависти большинства рыцарей — бесследно исчезли.
Судя по синякам, царапинам и многочисленным кроповодтекам, соперник рыцаря не особенно утруждал себя: расстегивать все хитроумные защелки и крючки, долго возиться и осторожничать, снимая каждый доспех, тому было явно и недосуг, и неохота. Но и оставлять эту сверкающую красоту на поверженном рыцаре считалось глупостью. Величайшей и непростительной. Подобные латы стоили бешеных денег, и потому — противник Эгберта безжалостно содрал их с бесчувственного тела. Также он забрал осыпанный рубинами кинжал и расшитый шелками и мелким речным жемчугом (правда, уже полупустой) кошелек и драгоценные перстни.
Рыцарь вытянул вверх правую руку и сначала несмело, а потом сильней пошевелил пальцами. Слава богу, все они были на месте. Целы и невредимы. «И на том спасибо!» — с грустной иронией подумал он. Могли ведь и отрубить.
Далеко не сразу, постепенно, оч-чень ме-е-едлен-но-ооо и с преве-ели-иким трудом рыцарю удалось-таки подняться. Из положения «лежа на спине» он перебрался в положение «лежа на животе», затем — тоже не без усилий — в «стойку на четвереньках» и лишь после этого несчастное тело (наконец-то!) милостиво позволило Эгберту принять вертикальное положение. И опираться уже на две, а не на четыре конечности. Прихрамывая и слегка пошатываясь, он заковылял незнамо куда. Настроение рыцаря трудно было бы назвать радужным и лучезарным. Утратить в один день любимого коня, меч, новые доспехи, все драгоценности, два (клянусь, совсем не лишних!) зуба и, в довершение всего — надежду на возвращение. Ну, в самом деле, не идти же пешком? Да еще в таком… бр-р-р! непотребном виде? Да без единого гроша?!
А впрочем… может, все еще обойдется? Жив? Жив! Вот и ладненько. Найти бы, где переночевать, а там видно будет.
Рыцарь брел по лесу, по щиколотку утопая в густой траве, раздвигая нависающие ветви кленов и вязов, берез, осин и ольхи, перешагивал через поросшие мхом коряги и с каждым шагом, как в трясину, все глубже и глубже погружался в Невеселые Думы о Нелегкой Рыцарской Доле. Порой он сбивался с пути и, сделав круг, возвращался на прежнее место. Или очнувшись от раздумий, застывал, будто вкопанный и, растерянно вертя головой, оглядывался по сторонам, не в силах сообразить: кто он? где он? и куда направляется? После минутного замешательства прерванный им путь продолжался.
Он бы еще долго кружил и блуждал по окрестностям и неизвестно до чего бы думался, как вдруг… (О, это вечное и неизбежное «вдруг!» Не слово, а просто квинтэссенция неожиданности. Своего рода палочка-выручалочка для рассказчика, рыболовный крючок с идеальной наживкой.)
Впереди показалось неизвестно что — гора не гора, холм не холм. Возвышавшееся каменное нечто, сверху и по бокам густо поросшее мхом и причудливыми серебристо-зелеными лишайниками. Оно никак не могло называться холмом — для этого оно было слишком уж высоко и массивно, но и до размеров горы как-то не дотягивало. С трех сторон к нему не было подступа. Ну, то есть, совершенно никакого. Деревья (несколько буков, вязов, дубов и еще… еще… да бог его знает, что еще! Эгберт был не особенно силен в естествознании), так вот, деревья здесь росли какие-то уж непомерно кряжистые, с огромными распластанными кронами. И извилистая, туго перекрученная кора напоминала толстые жгуты белья, забытые нерадивой прачкой. Обойдя их кругом, рыцарь увидел хорошо утрамбованную небольшую площадку со следами костра и огромным пнем посредине. Его поверхность была гладкой, будто отполированной. Каменная стена перед ним оказалась (о, радость!) уже не слишком неприступной: в ней зияло отверстие странной формы и по краям — слегка оплавленное. Казалось, оно не появилось естественным путем, а было кем-то намеренно выжжено в скальной породе.
В памяти Эгберта тут же всплыли строки из некогда прочитанного им знаменитого романа Альфреддо Струнырвущего. Ах, писал он завлекательно! Его истории были не только (и не столько) о любви, сколько о всяческих жутких, кровавых тайнах. Полные мистики, кошмаров и наичернейшего юмора, они наводили ужас на читателя, но одновременно и завораживали его. Одни названия чего стоили: «Монашка-вампирица», «Нежные кровососы», «Сожри мое сердце в полночь», «Сон на окровавленном троне», и так далее…
В этих мрачных (но весьма колоритных) историях захватывающие дух приключения героев всенепременно заканчивались смертью одного из них, часто — обоих, а порою — когда автор проявлял поистине небывалую, неописуемую душевную щедрость — то и гибелью всех до единого персонажей. В самом деле, чего мелочиться-то? Гулять, так гулять! Величайшим же из чувств здесь частенько упивались в прямом смысле слова: выпивая кровь и жизненные силы любимого существа. В общем, любовь и кр-рровь, и стр-расти в клочья.
Эгберт обожал сочинения «невероятного Альфреддо» и время от времени перелистывал один из его шедевров перед сном. «В горе зияла дыра — жуткий черный провал. Словно распахнутые дьявольские челюсти, исходящиеядовитой слюной, омерзительным смрадом и кишащие скользкими белесыми червями. О, пещера! Ты — сон отверженных! Ты — вековой кошмар! Ты — пасть Сатаны, поджидающего очередного закоренелого грешника, дабы с гнусным чавканьем пожрать его! Путник, внемли! Несчастный, одумайся и поверни назад своего коня, поверни назад стопы свои — ибо каждый следующий шаг приближает тебя, неискушенного и наивного грешника, к обителям адским.»
Но пещера (к великому разочарованию Эгберта) оказалась совсем не страшной, да к тому же весьма уютно обустроенной. Пожалуй, он и сам бы не отказался пожить здесь год-другой. Чисто выметенный пол устилали травяные циновки. В глубине — ложе из овечьих и коровьих шкур, рядом с которым, посреди огромного плоского камня (крытого чистой холстиной), лежала стопка пергаментов, несколько свитков и устрашающих размеров бронзовая чернильница в форме яблока. Крышка была откинута и несколько гусиных перьев (растрепанных и обгрызенных) торчало наружу.
По другую сторону ложа высилась гора фолиантов. Подбор книг поражал своей несовместимостью. В основании лежала гигантскаяБиблия с переплетом алого сафьяна и богатой золотой отделкой, а также — множеством ленточек-закладок. Поверх нее — «Метаморфозы» какого-то Овидия, «Размышления о сущем Блаженного Августина», «Жизнь двенадцати цезарей» и толстенная, здоровенная (что вдоль, что поперек) поваренная книга. Пирамиду венчал томик in quarto в кричаще ярком парчовом переплете с золотыми застежками — наверняка, сборник стихов модного поэта. Там были и другие книги, небрежно сваленные в кучу, названия которых нельзя было разобрать из-за полустершихся надписей на чужеземных языках.
А над изголовьем, невесть как прикрепленная к потолку, на толстой цепи висела большая узорчатая лампа. Все ее восемь граней украшала тончайшая, ажурная резьба. Кое-где — в разнобой, безо всякой системы — шла отделка из крупных цветных стекол. Такие же светильники рыцарь встречал в домах поганых язычников. Каково же был удивление Эгберта, когда подойдя ближе, он по ослепительному блеску металла и веселой игре граней на «стекляшках» вдруг понял: перед ним — редкостные камни в обрамлении чистого золота наивысшей пробы.
