Рыцарь сам понимал (скорее даже, чувствовал), что сии благородные доводы — полная чушь. Но думать плохо о незнакомце безо всякого на то повода не мог. Эгберта с малолетства учили быть вежливым со всеми без исключения, вести себя учтиво и даже чуточку церемонно. Увы, эта привычка сослужила ему недобрую службу: все-таки жизнь и рыцарские романы — далеко не одно и то же. Среди собратьев по оружию, чью неотесанность и грубость (бесхитростное поведение, не испорченное воспитанием) с трудом прикрывали куртуазные манеры (как рваные нищенские лохмотья с трудом прикрывают сроду не мытое, покрытое коростой, тело), Эгберт слыл белой вороной. Вот и сейчас: рыцарь напрочь отмел дурные предчувствия и подозрения и, с поклоном, обратился к незнакомцу:

— Добрый день, сир!

«Сир» почему-то нахмурился и, почти не разжимая губ, буркнул в ответ что-то невнятное.

— Я — Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, — представился рыцарь. — Возвращаюсь с турнира в свои владения.

То была ложь во спасение: лицо собеседника все же не располагало к откровенности. Впрочем, того чрезмерная вежливость рыцаря потихоньку начала раздражать. Потому как на просьбу Эгберта назвать ему свое имя, титул и дальнейшие намерения, он получил такой же, как и первый, маловразумительный ответ.

Эгберт растерялся. Им руководило отнюдь не праздное любопытство: Рыцарский Кодекс рекомендовал всегда (и всюду!) представляться друг другу. Рекомендовал настоятельно и неукоснительно. Разумеется, только при встрече двух равных — например, двух бездомных, праздношатающихся бродяг (то бишь, двух странствующих рыцарей) либо двух господ, путешествующих в окружении свиты, либо двух… однако, перечислять можно еще долго. Кодекс на то и кодекс, чтобы рассчитать и регламентировать буквально каждый «чих», то есть шаг.

Но собеседник Эгберта был или не знаком с Главной Книгой Рыцарства (что невероятно, недопустимо и неправдоподобно), или же напрочь игнорировал ее священные правила (что казалось еще более невероятным, недопустимым и неправдоподобным).

Эгберт ломал себе голову, пытаясь сообразить — кто же перед ним? Рыцарь? вельможа? богатый купец? Отсутсвуя дома долгих три года, сиятельный господин барон забыл, что ни один (ни один!) вельможа и шагу не ступит без сопровождения (чаще всего, многочисленного). Свита следовала за ним повсюду — кроме, разве что, супружеской спальни. Вельможа без свиты? Это все равно, что солнце без лучей, суп без специй и таракан без лап. Вещи, согласитесь, невероятные.

Он и не знал, что купец никогда не повел бы себя столь… нелюбезно, поскольку делил всех людей лишь на две категории: таких же, как он сам, купцов и всех остальных, то бишь покупателей, чьи желанья надо предугадывать (разумеется, если хочешь сорвать куш). Эта мысль не покидала купцов ни при каких обстоятельствах: они порой становились до того приторно любезны, что казалось, еще немного, и любого из них можно будет намазывать на хлеб вместо масла.

И если вельможа (в силу своего высокомерия) попросту не снисходил до грубости, а купец (в силу своей практичности и житейской сметки) считал ее невыгодной, то лишь благородный рыцарь мог позволить себе от души нахамить любому встречному и поперечному. Вдали от городов незримая броня правил и запретов нередко (то есть — почти всегда) давала та-а-акую трещину, через которую не то, что мышка или кошка — дракон проскочил бы. Причем, с легкостью. Играючи! Так что кодекс кодексом, а жизнь жизнью. Про все это наивный, одичавший в походах Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, увы, начисто забыл.

В траве застрекотали кузнечики, вовсю насмехаясь над простаком, что до сих пор верит в рыцарские романы, соблюдение правил, Кодекс Чести и даже (о, святая простота!) в благородство.

Пауза затягивалась. Эгберт почти физически ощущал, что время вокруг него становится густым, тягучим и вязким, как засахарившееся варенье. Он попытался что-нибудь прочесть во взгляде неизвестного. Но в них вообще ничего не было. Ни холодного льда жестокости, ни раскаленных углей ненависти. Ни-че-го. Водянисто-голубые, с переливающейся в них сверкающей прозрачной влагой, они казались абсолютно пусты. Застывшие дождевые капли, стеклянные пуговицы, кусочки слюды… Словом, что угодно, только не живые человеческие глаза.

И рыцарю, впервые за много лет, стало не по себе. То был не страх: он никого и ничего не боялся. Ну, разве что пауков, темноты и — когда-то давно, в детстве — родную бабушку. (Впрочем, ни в том, ни в другом, ни в третьем Эгберт не сознался бы и под пыткой.)

— Эй, ты! Мозгляк!

Это были первые слова незнакомца, произнесенные им громко и членораздельно.

— Не твое собачье дело, как меня зовут, — сквозь зубы процедил он. — Я тоже рыцарь и барон. Понял, ты, недомерок?! Заткнись и уступи дорогу!

Тут он внезапно прищурился и, глядя на Эгберта, чье лицо «украшали» синяки и царапины, криво ухмыльнулся.

— Ха! А у тебя губа не дура! Хор-рошая баба. Правда, злющая, чертовка. Но хороша-а!

— О чем это вы, сир? — деревянным голосом, нарочито спокойно произнес Эгберт.

Однако его собеседника не обмануло это мнимое спокойствие: щеки сиятельного барона Бельвердэйского вовсю полыхали огнем.

— Да, ты хоть и червяк, и с рыцарем ни с какого боку не схож, а разбира-аешься. Ничего! Я тоже с ней когда-нибудь побарахтаюсь. В другой раз. А драться станет, кулаками махать — так и врежу, как след! Ничего, и не таких обламывали.

— Простите, это Вы о ком?

— Да ладно уж, — криво ухмыльнулся рыцарь. — О ком, о ком… А то сам не знаешь, о ком! Вторая девка тож ничего. Только вот не в моем вкусе: уж больно хилая да хлипкая — того и гляди, подо мной развалится! Все, понимаешь ты, удовольствие испортит. А хорошо бы и с ней…того!

Говоря это, он описал руками в воздухе подобие женской фигуры, сделал неприличный жест и, смачно причмокнув губами, расхохотался. Глаза его внезапно стали похожи на две капли прогорклого масла. Он, особо не таясь, уже предвкушал будущее удовольствие.

Впервые за свою двадцатипятилетнюю жизнь Эгберт слышал, чтобы так отзывались о Дамах. Конечно, одну из них чувствительной и нежной не назовешь, к утонченным девицам — тоже не причислишь, а уж о том, что она — сама кротость — и подавно говорить не приходится. Конечно. Но все-таки, она девушка, Дама. И обе — такие красавицы! Впрочем, будь они даже смесью жабы с обезьяной — Эгберт и в этом случае бросился бы на их защиту.

Гордо вскинутая голова, горящий негодованием взор и раздувающиеся ноздри — все в нем говорило о решимости дать наглецу достойный отпор. Немедленно! Да! И точка. Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, стянул с левой руки латную рукавицу и швырнул ее к ногам обидчика.

— Чего это? — тупо уставясь на лежащую в траве металлическую пятерню, спросил незнакомец и хмыкнул: — Вообще-то я пока что не урод и не калека. И у меня пока что две руки. На что мне одна рукавица?

— Сир! Ваше поведение оскорбительно и недопустимо. Я вызываю Вас на поединок! Сей-час же!

— Какой еще, к черту, поединок? Из-за бабы штоль? Нашел из-за чего, ха! Ну, ладно, ладно: хочешь — получай! Да я т-тебя-а щас… да голыми р-руками… — сверля Эгберта нехорошим взглядом, буркнул негодяй.

— Вы оскорбили Дам! — голос Эгберта дрожал от гнева и негодования. — Как видите, я безоружен. Конечно, мы — не простолюдины, и в рукопашном бою нет благородства, но…

— Чего-оо?! Чего ты там лепечешь? Какое-такое блаародство? Чего-чего-оо?! — скривился его противник и сокрушительным ударом в челюсть сбил Эгберта с ног. «Долго ж ты практиковался!» — вихрем пронеслось в его голове.

Но, несмотря на малый рост и хлипкую внешность, Эгберт был силен и вынослив, к тому же, скроен из на редкость прочного материала. Да и три крестовых похода (пускай и не слишком удачных) чего-то да стоили. Закусив кровоточащую, разбитую (второй раз за день) губу и превозмогая боль, он попытался встать. Противник увидел движение Эгберта и занес было ногу для пинка, но не тут-то было… Рыцарь молниеносно схватил ее обеими руками, из всех сил рванул на себя, а головой долбанул негодяя в живот. Р-раз — и готово!