Огонь пулеметов сверху прогнал ненужные мысли. Поезд замедлился, дернулся и замер. Ритемус оттолкнул в сторону створку двери и первым выскочил на перрон, выцеливая первую попавшуюся фигуру. Странен был этот момент: он впервые видел стреляющую фигуру в темно-серо-зеленой шинели днем. Позапрошлая ночь была ночью стрельбы по бесцветным мишеням; сегодняшняя картина происходящего приобретала совершенно иные краски, поэтому миллисекунды были потрачены на усилие нажать на курок в сторону того, кто еще позавчера считался союзником.

Бой завершился к вечеру. Оба враждующих лагеря были истощены еще задолго до приезда батальона. Исход боя едва не решили два вражеских подразделения, ушедшие в сторону столицы двое суток назад, но республиканцам удалось закрепиться на нескольких точках, после чего бои приобрели позиционный характер. Сторонники канцлера не ожидали такого быстрого подхода желто-черных к городу, или же совсем забыли про врага за чертой города, поэтому точные удары в спину заставили врага сдаться.

Что до города, то во второй раз судьба не стала его жалеть. «Витрина», как называл ее Таремир, была разбита вдребезги. Вся брусчатка там, где он когда-то проходил в здание городского управления к своему заклятому другу, вспучилась и расплескалась, обнажив глубокие ямы от минометных мин, где вперемешку лежали трупы гражданских и военных. Деревянные дома, стоявшие по центральной улице через один, сгорели, а кирпичные и каменные строения теперь стояли черные, щедро напомаженные углем, и в пустых их глазницах блестели слезы-осколки, застрявшие в рамах. Видел он и пресловутую Аллею Дезертиров – сколько монархисты повесили людей, ведал лишь Бог, однако в этот момент на протяжении полукилометра через каждые несколько метров вдоль пешеходной дороги стояли кресты, перемежаясь с телеграфными и фонарными столбами, и на них покачивались оборванные, грязные тела, некоторые поеденные тлением иворонами. На некоторых висели таблички: «Предатель родины», «Предатели короля».

От фонтана, где он ждал Таремира, остались лишь обломки чаши. Здание лишилось почти половины фасада. Он зачем-то зашел внутрь, движимый смутным желанием найти что-то. Все внутреннее убранство разбито, разорвано или украдено. Красная ковровая дорожка, светильники и тогда были единственным украшением парадной, теперь от них остались лишь силуэты пыли. Под ногами трещала выщербленная штукатурка, и это был самый громкий звук - в какой-то момент в кабинете Таремира половина сервиза была вывалена, половина бесследно исчезла. Мебельный гарнитур зачем-то выброшен из окна и остался под окном грудой досок и вылезшей отовсюду, словно кишки, обивки – видимо, те, кто защищал здание, планировали сделать из него баррикаду.

- Я ведь рассказывал, что был здесь весною? – спросил он у Аумата, возвращаясь к батальону, вставшего лагерем у городской библиотеки – монументального здания, окруженного колоннами, поддерживающими треугольную крышу.

- Да, упоминали, - устало отозвался Аумат.

- Он был гораздо красивее тогда. У королевских вояк хватило ума не громить такую красоту. Не то что мы…

- Что это вы такое говорите, командир? Столько воевали против них, а теперь тоскуете по тем временам? – на узкоглазом лице прорезалось недоумение. Все-таки хорошо, что Аумат был чужеземцем – он иногда смотрел на вещи более объективно, более трезво, чем сами арлакерийцы, и потому в словах его не было осуждения.

- Нет, ничего… Просто устал.

- Все мы устали, командир. Сейчас придем, найдем теплое местечко, а то как-то похолодало сильно.

Действительно, ледяной ветер заползал под гимнастерку, и тело раз за разом покрывалось гусиной кожей. Странно, что он не заметил этого раньше…

- Нет, от всего этого устал. Я ощущаю себя так же, как ощущал после битвы под Гиремасом. Потом, когда я пошел воевать против вас, я вновь нашел смысл для своего существования и участия в войне. Как и многие другие. И когда я вел отряд по северу, мне было не до этих мыслей. И потом я пошел воевать против королевских войск, хотя после Тиренара, Гиремаса сколько раз я обещал себе, что больше не буду убивать своих соотечественников. Потому что все мы – солдаты – считали, что конец близок, а раз все это кончится, можно поступиться ненужными принципами, которые могли бы лишь отдалить нашу победу.

- Вы уйдете? – он едва не сказал «сбежите», но вовремя заткнулся.

- Нет, конечно. Просто все бессмысленно снова, бесполезно. Снова я боюсь, что это никогда не кончится. А ты как считаешь, как минатанец по гражданству?

Аумат ненадолго задумался:

- Поначалу мне было непривычно это все, и я многого не понимал. У нас в Минатан нет даже предпосылок к революции; это невозможно – представить, что и внутри страны будет война всех против всех. А здесь… есть много критериев, по которым можно разделить людей. Мне кажется, национальность, гражданство, религиозные и политические взгляды – все это одно и то же, без разницы, что поставить во главу, убивать можно за все, что угодно. Раньше я воевал, потому что воспринимал это как оплату долга, - вы оставили мне жизнь, уберегли от возможной гибели потом, как уплату долга. Для меня сейчас это данность – я уже чувствую себя арлакерийцем и достаточно долго нахожусь здесь, чтобы проникнуться. Я солдат Республиканской Армии, в конце концов, это мой долг.

- Теперь понимаешь, о чем я говорил в поезде? Ты, в сущности, никому ничего не должен. Зимой… Зачем мне было расстреливать родственника Тумасшата и выгонять его? Так поступили бы и другие люди. К тому же, строго говоря, в самом широком смысле – ты не солдат республики, ибо ты не давал присягу, так? Военный билет и прочее у тебя есть, но ведь служба начинается с принесения присяги знамени? Ты этот обряд не прошел, так что…

- Если я дезертирую, это будет… я не знаю, какое слово правильно подобрать.

- Неправильно?

- Да. Я слишком сильно во все посвящен, чтобы вот так бросать все и бежать на восток. Поздно. Я ведь подведу всех, в итоге.

- Пусть так, но мой приказ ты слышал. Что касается Тумасшата – ты слал ему письма?

- Да, два. Сначала я от него получил в конце весны письмо. Датировано оно было еще концом марта, он спрашивал, как у меня дела, и писал, что скоро они могут отправиться обратно в деревню, отстраивать ее. Второе послал в мае, как мы в Севеллас вошли, рассказывал, что у нас все хорошо и все живы.

- Это правильно, - задумчиво ответствовал адъютант, рассматривая приближающееся здание библиотеки. Перед ним солдаты расселись вокруг костров, и время от времени костры разгорались сильнее. Неподалеку стояла груда мебели – в основном стулья, столы и табуреты. Иногда кто-нибудь из солдат подходил, и мощным резким ударом ломал дерево. Но у одного из костров люди не вставали – один из них брал что-то с земли, а потом бросал в костер. Сначала Ритемус не придал этому факту значение, но взгляд его вдруг снова уперся в библиотеку.

- Чертова революционная мораль, - пробормотал он, прибавил скорости и закричал. – Эй, слева, убери книги от огня!

- Кто тебе дал право распоряжаться государственными культурными ценностями, гнида? – Ритемус едва не сшиб побледневшего солдата, вытянувшегося во весь рост. У его ног стояла стопка книг в дорогих переплетах. Верхняя книга перелистывалась на ветру, и неровно вырванные страницы ее колыхались в такт языкам пламени.

- Так ведь это королевские архивы! Это антиреспубликанские труды, биографии королей, прославление королевского режима, я специально выбирал! Да и кто сейчас это читать будет? – он наклонился, чтобы взять книги в руки и показать их, но Ритемус выдвинул ногу вперед, преграждая путь его рукам.

- Пусть так, но это памятники культуры, нашей истории. Какой бы она ни была, хорошая или плохая, люди должны знать ее. Пока правительство не выдавало распоряжение на уничтожение книг. К тому же это научные труды, а не бульварные романы. А идиоты как ты, вредят народному просвещению и портят ценное имущество! А читать… Ты сам где вырос, в городе или деревне?