- Мы уже не раз об этом говорили, Равелус. Они все равно считают, что правы. Мы должны переубедить их, и у нас нет времени на чтение им моралей. Сегодня вечером мы уезжаем, и чтобы обеспечить безопасность остающихся здесь людей, мы вынуждены совершить это. Противно ли мне это? В какой-то мере да, ибо они мои сограждане, многие из них молоды и глупы. А пока идет война, - извини за эти избитые слова, - Господь глух к молитвам.

Приказ был исполнен. Равелус стоял около Ритемуса, когда козлов отпущения ставили к стенке и по старой традиции завязывали им глаза, и когда дюжина стрелков прицелилась в дюжину мишеней. Пришлось дать второй залп – все были поражены усталостью, и руки подводили солдат, не удерживая винтовку на линии. Равелус молчал, ни один мускул его не дрогнул.

Его религиозность появилась еще со времен начала изгнания Минатан из страны – когда Ритемус вывел свой отряд из леса. Равелус был из семьи священника, к тому же пастор приложил свою руку, и часто Ритемус избегал своего подчиненного, ибо разговоры на любую тему тут же приобретали черты богословских диспутов.

…Ритемус шел по улицам, осматривая свой батальон, повалившийся спать, где попало – на скамейках, на тротуарах, на крыльцах, на траве, на асфальте, подложив худые свои вещмешки под головы, и в глазах почему-то сильно рябило. Из окон выглядывали горожане, и адъютанту отчего-то было досадно под не верящими и гневными взорами.

«Нет, не смотрите на нас так. Не мы захотели продолжения этого, и не мы заслужили всеобщей ненависти. Все мы жертвы чьего-то неуместного желания – и даже те, кто поднял оружие против нас. Пусть вам покажется, что, если мы уйдем, сюда вернется мир – нет, вы жестоко ошибаетесь. Уйдем мы – придут националисты, и перережут тех, кто остался, по обвинению в пособничестве социал-демократам. Уйдем мы – и, если Фалькенар будет в силах, через несколько часов пешего хода у стен города вы увидите черно-белые флаги с гордым ястребом в венце, и вас снова перережут – уже из-за обиды за не выигранную никем войну. И вы будете вспоминать эти часы как последнее тихое время. И все же, как все мы, как все люди, вы глупы и предпочитаете смотреть под ноги, а не вперед, жить коротким моментом, не заглядывать за поворот, где вас поджидает новая стая голодных псов, а радоваться, что оторвались от прошлой».

Ноги подкашивались. Аумат где-то спит, по собственному приказу, помочь некому, и он не дойдет до гостиницы. Спать, только спать. «Уйдите прочь с глаз моих, уберитесь из окон, скорбящие идиоты, перестаньте пялиться на моих солдат! В первый раз видите спящих на улицах людей? Посмотрел я бы на вас…» В какой-то момент захотелось выстрелить в воздух, лишь бы на него не пялились. Он был единственным офицером на ногах в этом квартале, и быстро исправил эту оплошность - ему дали место на скамейке, и он обмяк. Голова невольно запрокидывалась назад под собственной тяжестью, качалась, как болванчик, и он быстро провалился в сон.

***

Поезд ехал до города половину суток. В обстрелянных деревни близ Капулана, на которых судьба отыгралась, не обстреляв их в «первый этап войны», как теперь с чьей-то легкой руки называли войну до ареста короля, пассажиры состава встречали напуганных до смерти и проклинающих все и вся простолюдинов. В удаленных от крупных населенных пунктов деревнях крестьяне застывали при виде спешащих от чего-то солдат, и лишь спустя минуты они понимали, что происходит, и повсюду расходился шепот, полный тихого ужаса: «Война снова». Там, где уже услышали подзабытые отзвуки войны, при виде поезда падали ниц, рыдали, одновременно просили помиловать их грешные души и проклиная солдафонов, которые, видимо, в свое удовольствие «терзали собственную землю и их, крестьян». Остановки главным образом делали из-за недостатка воды – приходилось отгонять люд от колодцев и пополнять цистерны ведрами, - или подбирали оставшихся здесь солдат, охранявших порядок и не знавших, что делать теперь, из-за отсутствия всякой связи с внешним миром.

В поезде ехал почти батальон – больше было не вместить, несмотря на реквизированные грузовые вагоны с фабрики, а паровой котел и так изрядно надрывался, двигая за собой бронированные вагоны и боевые отделения с пулеметами и легкой артиллерией. Остальные подразделения и части вершили пеший марш. В вагон к Ритемусу несколько раз заходил Альдерус и спрашивал, как его состояние, затем бормоча пустые замечания по поводу ситуации. Он что-то хотел сказать, но, видно, это было что-то важное, либо не для ушей солдат, находящихся тут же, но по каким-то причинам и не звал адъютанта в радиорубку. Ритемус не спрашивал не столько из-за соображений субординации, сколько от охватившей его апатии и упрямого неприятия действительности. Мимо снова проносились знакомые поля и подлески; вдоль железнодорожной насыпи навстречу им иногда шли группки беженцев. Скоро стала видна и причина бегства – над зеленой стеной появились черные смолистые колоссы, чуть ли не лоснясь блеском на солнце.

- Аумат, - негромко сказал он. Топот сзади раздался чуть погодя – до всех находящихся на поезде приказы и слова доходили как сквозь стену из ваты.

- Прибыл, господин адъютант.

- Садись, - кивнул он на дерматиновую обивку скамьи рядом с собой. – Сколько тебе скоро исполнится?

- Двадцать пять.

- Ну так вот. Я не знаю, что нас ждет, поэтому условимся сразу - если попадем в столицу… или не попадем, неважно, и ситуация будет критической, то ты по моему приказу тут же уходишь на север, в Минатан.

- Командир, а как же… - раскрыл рот ординарец.

- Еще раз, сколько тебе будет? – облокотился о стол Ритемус, подавшись вперед. – У тебя жена, двое детей, уйма родственников, Тумасшата, в конце концов, и к довершению, тебя на этой войне вообще быть не должно! Ты должен был возвратиться к своим… уйти от нас сразу или после заключения мира с Минатан.

- Так ведь…

- Знаю, сглупил, прости меня. Не до того было, да и я совсем забыл. Ты ведь как младший брат стал мне, а я и думать забыл, что ты у нас иностранец. Ты уж сможешь выкарабкаться – прикинешься заблудшей овечкой, и все тебе с рук сойдет, как нонкомбатанту. Чую я, что все пойдет к черту под седалище, и вся эта чертовщина вряд ли себя окупит. А поэтому я хочу, чтобы хоть кто-то смог избежать нашей участи, и свалиться в яму, которую мы сами себе выкопали. В Севелласе, кстати, кто-то метко сказал: «Надеялись найти золотую шахту, а выкопали скважину дерьма». И пока желающих заткнуть ее, не замаравшись, не очень много. И сколько она еще будет фонтанировать… Поэтому беги, Аумат. И никаких «но»!

- Командир, вы же знаете, я вас до самой погибели не брошу – своей ли или вашей! – подскочил Аумат, гневно сжав губы.

- Ну а мне-то что терять? – горько усмехнулся Ритемус, - Мне себя не для кого хранить или жалеть. А вот ты, будь добр, послушай моего совета. Иди и обдумай.

Аумат молча стукнул каблуками, повернулся и скрылся за перегородкой. Ритемус облокотился на другую руку и смотрел в окно. Черные толстые ленты змеились вверх к небесам, вырастая в размерах. Скоро, скоро в самое пекло…

Снова вошел Альдерус.

- Хотел бы я где-нибудь в таких полях поселиться, - кивнул Ритемус на луг, стелющийся мимо другого окна. Трава на нем волновалась и отливала оранжевым на заходящем солнце, колыхались синие и красные, белые пятна цветов, дурманяще контрастируя с тем, что происходило по иную сторону насыпи.

Легионис выдержал паузу и приказал готовиться. В городе шли бои – это все, что удалось узнать. Кто где был, кого побеждали – снова неизвестно. Атаковать следовало сходу, не теряя времени – возможно, поезд не ждали.

Ритемус и его солдаты сгрудились у выхода. Перевязанная выше локтя левая рука ныла – ранение будет заживать еще несколько недель. Кость все-таки задело – пуля выбила маленький осколок, чиркнув по касательной. Но плевать, что говорил Альдерус утром насчет ранения. Полк Гаттариса уже заслужил свою славу, первым войдя в Капулан. Теперь очередь разведбата Ритемуса. К тому же следовало кое-кого найти, а именно своего попутчика во время пути в Севеллас. О нем Ритемус вспомнил в последний момент, и надеялся, что у старика Либертаса была легкая смерть или его время пребывания в живых продлено в небесной канцелярии.