Партия закончилась во время одного из самых долгих ходов Эдди. Маршалл взял коробку, подставил ее к краю столешницы и одним неуловимым движением смел все фигуры с доски. Эдди испуганно, по-собачьи взвизгнул, когда целый шашечный мир испарился прямо под его носом. Маршалл был невозмутим. Он сложил доску и отправил ее в ту же коробку.

Уже поднявшись, чтобы отнести шашки в библиотеку к остальным настольным играм, он остановился и пояснил:

– Я правда не могу с тобой играть. Ты же знаешь, я хочу, я пытаюсь, черт возьми. Но с тобой просто невозможно.

Он сделал еще несколько шагов, остановился в дверях гостиной и, сунув коробку под мышку, развел руками:

– Мать твою, Эдди. Тебе тринадцать на следующей неделе. Ты уже почти взрослый! Ты будешь учиться в старших классах, со мной. А мне там, между прочим, и без необходимости приглядывать за тобой непросто. – Маршалл взял коробку с шашками обеими руками, поднес ее к лицу и потряс, громыхнув содержимым. – Так что, блин, чувак! Будь уже нормальным гребаным братом!

Эдди сидел, уставившись в стол, как будто доска все еще была перед ним. Его лицо не выражало ровным счетом ничего, руки были сложены на коленях, рот приоткрыт.

– Да я сам от тебя этих странностей нахватываюсь. Перерасти это, а? Повзрослей! Просто будь нормальным. Если, блин, можешь.

Маршалл отнес игру в библиотеку и отправился в свою комнату.

Из черных и белых деталей Лего Эдди соорудил на полу своей спальни шахматную доску. С одной стороны выстроились рыцари, с другой – разбойники. Он играл против самого себя, человечки перескакивали друг через друга, ведомые его рукой. Между ходами Эдди щурился, будто пытался забыть разыгранную минуту назад стратегию противника.

В какой-то момент он поднялся, чтобы воспользоваться ванной, и замер посреди комнаты так, будто заметил что-то необычное. Его взгляд заскользил по комоду, мягкому креслу, гардеробу. Он немного наклонился и заглянул под кровать. Весь его вид выдавал зародившееся где-то внутри чувство беспокойства, словно дрожь впилась в его плечи, дышала в затылок. Возможно, причина была всего лишь в том, что последний час он притворялся двумя разными людьми.

Эдди зашел в их общую с братом ванную комнату и опасливо прикрыл за собой дверь. Он пробыл там недолго. Звук слива означал, что следующие двенадцать-пятнадцать секунд Эдди, над раковиной, будет тщательно намывать руки лимонным мылом. А громыхание вешалки для полотенец возвестило, что дверь ванной вот-вот распахнется.

Поначалу никаких изменений он не обнаружил. Кровать была застелена по-маминому – с откинутым сверху покрывалом. Некоторые книги на полке лежали горизонтально, а некоторые стояли вертикально – он любил складывать их именно так. Фигуры на шахматной доске из Лего остались на прежних местах: пара разбойников метила в дамки, у доски их уже ожидали королевские регалии в виде корон и лошадей.

На какое-то время Эдди снова погрузился в игру. А потом он заметил. Кое-что изменилось в замке, который он закончил накануне, в единственной башне, растущей из самого его сердца. В «Обсерватории» – так Эдди представил ее своей пустой комнате, когда наконец достроил. Из окон и порт-кулис то тут, то там выглядывали рыцари и волшебники, но на верхней площадке башни он оставил лишь длинный телескоп с выпуклой алмазной линзой.

Эдди сжал губы. На башне появилась одинокая фигура. Она прогнулась в талии, то ли смеясь, то ли вглядываясь в небо, и протянула руку к телескопу. Эдди не ставил ее туда. Даже не доставал из коробки. Это была маленькая ведьма.

Трудно понять, о чем думает человек, бросая на него лишь короткие, осторожные взгляды. Почти невозможно уловить что-то, кроме отдельных движений. И уж тем более догадаться, что он подумывает оглядеться в пустой вроде бы комнате и спросить:

– Кто здесь?

Мысли о том, что происходит снаружи, вне стен дома, часто навевали на Элизу воспоминания о родителях. Одно перетекало в другое, представляясь чем-то неразрывным, неделимым. Ласковые лучи заглянувшего в чердачное окно солнца на ее лице, шее и плечах оборачивались теплом маминых рук. Пробиравшийся через то же окно ночной ветерок сквозняком проползал по половицам и остужал её взмокшую, горячую кожу – совсем как папа. Он всегда заглядывал к Элизе по вечерам, обнаруживая ее в постели с невыключенным верхним светом и откинутыми, сползшими на пол простынями. Элиза слышала, как он замирал в дверном проеме, а затем выходил. Щелчок, урчание оживающего кондиционера. Потом папа возвращался, накрывал её простыней и гасил свет.

Иногда сам дом казался призраком. Всякий раз, когда Элиза слышала скрип открывающейся сетчатой ширмы входной двери – пусть даже в тысячный раз за день, – на мгновение ей казалось, что это вернулась мама. Что сейчас она, как когда-то в прошлой жизни, с пакетом вареных раков в руках, придержит Элизе дверь бедром.

Дверной звонок остался неизменным. Как Элиза ни уговаривала себя, что ушедшего не вернуть, она раз за разом искренне ожидала услышать вслед за звонком голоса родителей, приветствующих пожаловавшего гостя.

Шаги наверху. Голоса, доносящиеся со двора. Кому они только не принадлежали.

Какой же дом огромный. Какой нескладный. И как бы старательно Мейсоны ни пробивали стены, ни отрывали ковры, ни втискивали в комнаты свою мебель и ни увешивали их своими фотографиями, от них ли Элиза пряталась за колонной в прихожей или в шкафу в одной из комнат на втором этаже? Их ли искала взглядом, аккуратно высунувшись с лестницы? Может, это всего лишь затянувшаяся игра в прятки с родителями? И они вот-вот сдадутся и позовут ее откуда-нибудь из дальней комнаты?

– Ладно, ну и где ты? – однажды окликнула ее мама. – Элиза, ты вообще еще здесь?

Несколько месяцев назад, вернувшись в старый дом, Элиза решила, что календари больше не имеют для нее значения. Тени сменяющих друг друга дней и ночей скользили по полу. Недели пролетали, словно невидимые планеты, несущиеся по залитому солнечным светом небу. Даже дня рождения у Девочки из Стен больше не было. Можно было не считать дни до окончания школы. Больше никаких каникул и выходных. Никаких календарей – кроме настенного календаря Мейсонов. По нему она теперь взрослела. По нему же узнавала об их выходных и домашних делах. Он поведал ей о предстоящем дне рождения Эдди, о начале летних каникул мальчиков, о датах летних школ и о сезоне ураганов. Элиза изменила привычный распорядок дня, подстроилась под них. Она прислушивалась, вглядывалась. Каждое ее утро – ее время – на этой неделе было наполнено предвкушением. Она рассматривала упакованные подарки ко дню рождения, которые спрятались в библиотечном камине. Она снова и снова заглядывала в комнату Эдди, проверяя, сделал ли он что-нибудь с ведьмой, которую Элиза водрузила на башню возведенного им замка. Похоже, с тех пор Эдди к нему не прикасался.

Она не знала, что и думать об этом.

Она жила в режиме ожидания. В неумолимо вращающемся мире ее жизнь была фильмом, поставленным на паузу. Призрачная жизнь.

Но ты не призрак. Этот голос в ее голове. Предупреждение. Не забывай об этом, хорошо?

Она не забывала.

Будь осторожнее.

В субботу Мейсоны отмечали день рождения Эдди. Миссис Лора приготовила для всей семьи яичницу и блинчики, но Эдди, как всегда, ел в столовой в одиночестве. Никаких друзей он не позвал, и, судя по всему, из планов на вторую половину дня была только поездка за замороженным йогуртом в «Зак’с». Скромный день рождения, но вроде бы такой Эдди и хотел.

Элиза хорошо понимала его. Два последних дня рождения, десять и одиннадцать лет, она отмечала только с родителями. Все, чего она хотела, помимо подарков и пирожного, – проехаться по Аптауну и, высунувшись из распахнутого окна машины, любоваться разноцветными старыми домами, принарядившимися к Хеллоуину. Но в этот раз Элиза все равно надеялась, что празднование дня рождения Эдди будет чуть более масштабным. Или, по крайней мере, покажется ей чуть более интересным.