Звезды не гаснут. И лучи-лепестки тоже.
А потом Марос Нуа посылает первый сигнал — вместе с мягким, едва ощутимым солнечным ветром. Ветру предстоит обогнуть всю Эору, но для божественного света это не такое уж и большое расстояние.
Вайдвен медленно начинает осознавать, что в его планах на будущее только что возникла одна значительная проблема.
— Вот проклятье, — ошеломленно произносит Вайдвен, — я же опоздал на перерождение.
— Это да, — соглашается Хранитель. — Не думаю, что Колесо в нынешнем его состоянии годится для перерождений.
Вайдвен не может найти в себе сил удивиться, поэтому просто молчит. От энгвитанской машины остались покореженные металлические дуги, разбитый в крошево постамент и расколотая сердцевина, расплавившаяся в бесформенные комки металла. Смельчаку, решившему восстановить Колесо в его прежнем виде, пришлось бы трудиться над этим пару сотен лет.
— Впрочем, ты мог бы остаться с нами, — негромко добавляет Хранитель. — Смертным пригодилась бы твоя помощь.
Вайдвен усмехается.
— Спасибо за приглашение, но, боюсь, нам не по пути. У меня есть кое-какие неоконченные дела.
Дух Хранителя окатывает его слабой волной не то укора, не то неодобрения. Может, и того и другого разом.
— Эотас затеял всё это, чтобы научить смертных не следовать за идолами, а ты по-прежнему идешь только за своим богом?
— Дурак ты, хоть и Хранитель, — беззлобно говорит Вайдвен. — Я не за богом иду, а за другом.
Он тянется к заре, вспыхнувшей звездами на лбу адрового колосса — и заря забирает его в себя.
Комментарий к Глава 24. Вьюга
[1] Вопреки всему, в Белой Пустоте флаги Редсераса - зеленого цвета. Enough is enough
[2] Bright Shepherds: https://bit.ly/3fLtm10 и https://bit.ly/2WrOfXv
[3] В локализации - Траурное Регентство (Penitential Regency). однажды эта локализация закончится
========== Глава 25. Самый темный час ==========
Тьмы и света больше нет.
Нет жара пламени и холода снежной пустоши, нет пепла, застилающего весь мир однотонным черно-серым. Нет вины и стыда, нет больше долга, вкус которого в последнее время стал горек и тошнотворен; нет радости и печали, скорби и надежды.
Вайдвен засыпает постепенно — словно что-то бережно отнимает у него один осколок за другим из тех, что он так отчаянно пытался удержать вместе. В конце концов у него не остается совсем ничего. Он похож на идеально прозрачное стекло, на водную гладь, запертую в застывшем мгновении.
Покой просит его забыться в нем.
Это так легко. Это должно быть легко. Ведь больше нет разрывающего его на части огня и нет мучительной боли, покой оставил его пустым и свободным, осталось совсем немного…
Совсем немного, просит безбрежное забвение. Отпусти себя. Позволь себе уснуть.
Ты заслужил это, — шепчет.
Больше ничто злое не коснется тебя, — обещает.
Но Вайдвен медлит, сам не зная отчего. Может быть, он разучился существовать в покое. Может быть, его душа так свыклась с огнем, что без него становится еще больнее. Он готов был бы смириться с этой тусклой, поблекшей болью, но забвение упрямо не отступает, безголосо нашептывает самые манящие обещания, просит довериться, просит впустить его.
И окутывает прозрачное стекло последнего осколка его сознания все крепче, непрестанно отыскивая трещины.
Вайдвен понимает это только тогда, когда неосторожное касание зарождает круги на застывшей водной глади; чем дальше от точки соприкосновения — тем отчетливее и ярче. Может быть, это и пробуждает в нем страх. И гнев. И память. Он не успевает даже закричать, только зачерпывает огонь из собственного духа — тот яростный и предвечный огонь, что едва не обратил его в пепел, его последнюю надежду; но дурманящее забвение отступает быстрее, чем он сжигает его дотла.
Вайдвен не сразу возвращает себе способность осязать настоящий, живой мир. Ворлас, мягкий и ароматный, щекочет кожу.
Он моргает, пытаясь осознать подступающую темноту. Солнце садится? Но что он делает в поле такой поздней осенью, ведь жатва уже закончена?..
Его окликает знакомый голос Барамунда, но Вайдвен отвечает что-то отвлеченное, что он сейчас придет, сейчас, сейчас. Барамунд с легким укором напоминает ему о вечерней молитве, и Вайдвен неохотно поворачивается в сторону деревни: на вечерней молитве должны присутствовать все, и ему вовсе не хочется в очередной раз выслушивать проповеди Тирша о своем грешном образе жизни.
— Ты не видел моего друга? — спрашивает он у Барамунда по пути. Тот удивленно оборачивается к нему.
— Какого друга?
Вайдвен запинается. Он даже не может толком вспомнить его лица. Он помнит только теплое ощущение чужого присутствия рядом, неясное, но такое отчетливое; они были вместе, кажется, целую вечность, а он все никак не может добраться хотя бы до его имени! Память поддается неохотно, но Вайдвен упрямо продолжает искать — и наконец ловит знакомый теплый блик среди размытых временем отражений.
— Эотас, — радостно говорит Вайдвен, — его зовут Эотас. Ты его не видел?
— Ты слишком долго работал на солнце, — Барамунд смеется так непривычно светло и лучисто, что Вайдвену и самому отчего-то вдруг хочется улыбнуться в ответ. — Наверное, тебе привиделось. Пойдем, уже темнеет.
— Ничего мне не привиделось, — без капли обиды бурчит Вайдвен и все-таки оглядывается на огромное поле позади — такое огромное, что простирается за горизонт, расцвеченное золотым и лиловым, совсем как на флагах…
На флагах?
Алым и лиловым. Оно было расцвечено алым и лиловым, когда он видел его в последний раз. А потом оно стало черным. А потом рассыпалось в прах.
Вайдвен поворачивается к Барамунду, но его больше нет. И деревенских домов вдали больше нет. Ничего нет, кроме бескрайнего лилового поля и тишины над ним; только мягкий шелест ворласа под несуществующим ветром нашептывает тихие колыбельные этой бесконечной мертвенной тишине.
Вайдвен.
В этот раз небо над ним не расцветает невообразимыми красками божественного величия, и сверкающий свет не заливает поле. Но лучезарный силуэт остается прежним. Совсем таким же, как был.
Но Вайдвен не опускается перед ним на колени, как сделал раньше дерзкий юнец в своем страхе и неверии. Хотя сейчас — мог бы; только больше не понимает, зачем. На какое-то мгновение ему даже становится странно, каким образом тогда, двадцать лет назад, он сумел найти именно те слова, что были так невероятно правильными — пусть даже тогда он сам этого не знал?..
Свечение Эотаса теплеет, когда Вайдвен вспоминает об обещаниях, принесенных в их первую встречу. Теперь — исполненных до конца.
Вайдвен шагает к нему и крепко обнимает, не задумываясь, что обнимает бесплотный свет. Свет пронизывает его насквозь, горячий и до того чистый, что на мгновение Вайдвен почти растворяется в щемящем отзвуке-отблеске боли и радости, разделенной на двоих.
Он не знает, что сказать Эотасу. Что сказать другу, который знает всю его душу до последнего, самого темного уголка? Что он может сказать, когда свет уже давно сплавил их воедино, куда искренней и надежней человеческих слов?..
Ну, он же должен что-то придумать!
Вайдвен отстраняется и говорит первое, что приходит ему в голову.
— А где звездочки?
От смеха Эотаса над всем полем разом становится светлее. На лбу сияющей фигуры, впрочем, послушно проступают три яркие искры и пять лучей-лепестков над ними: точь-в-точь как у адрового колосса, заставившего всех смертных от Дирвуда до Укайзо дружно намочить штаны. Ужасно красивые. Вайдвен почти завидует, что ему самому таких звездочек не досталось — в Войне Святого Эотас-то попроще сиял.
Но теплое мерцание, вздрогнув, блекнет, и золотой огонь льнет к нему уже совсем по-другому.
Я не хотел причинять тебе боль, шепчет Эотас. Вайдвен отчетливо может различить легкий оттенок вины в его сиянии. Я лишь желал даровать тебе покой. Когда ты сопротивлялся в первый раз, я неверно понял причину.
