Вайдвен ошеломленно смолкает.
— Я… я не верю, что ты мог бы так поступить с душой невинного человека. Может быть, Скейн или Римрганд… но не ты.
Заря сочится виной и болью. Пламя, растопленное на крови, стекает алым рассветом в ладони Вайдвена.
Боги бессмертны, лишь пока кормятся душами живых. Любое существование требует затрат энергии, и ее необходимо восполнять. Когда мы впервые осуществили подобное, мы заставили души смертных забывать то, что с ними сотворили. Тогда это казалось милосердием. Новое Колесо было лучше прежнего, и жертва, подобная этой, виделась нам оправданной необходимостью…
— Я слышал о Пробужденных… но не слышал, чтобы даже они помнили о том, что происходило с ними Там, — бормочет Вайдвен. Огонь свечи трепещет от горячей, невыносимой скорби, болезненно жжется внутри. — Но что могло оправдать подобное?
Что могло оправдать подобное даже в твоих глазах, не спрашивает Вайдвен. И сам готов смеяться над собой: милосердная полуправда для бога, который видит его душу насквозь… не от него ли и научился?
Скоро смертные увидят правду. Шепот Эотаса тих, почти призрачен. Как ревностно мы берегли свои тайны столетие за столетием! Были ли мы неправы с самого начала? Я должен был увидеть. Нет, я не думаю, что изначальный замысел был неверен — даже сейчас… но я ошибся позже. И плата за мою ошибку будет велика для всех. Мы должны быть стократ осторожней прежнего… благодарю тебя, что напоминаешь мне об этом.
— Ошибся? — Вайдвен бессильно качает головой. — Я не понимаю. В чем ты ошибся? И о какой плате ты говоришь?
Но Эотас больше ничего не отвечает. Отсветы алого рассвета успокаиваются, тускнеют внутри, и скоро сияние становится почти таким же, как прежде, скрывающим за солнечным теплом слишком жестокие тайны богов.
Вайдвен долго раздумывает над его словами, но так и не решается спросить снова.
***
Новое утро означает новую попытку. Вайдвен не собирается сдаваться так быстро, хотя он почти уверен, что ничего не добьется. Но кто он такой, чтобы посметь даже не попробовать?
В Редсерасе так не принято. Вайдвен выбирается из дома и заставляет себя улыбнуться величественной, но удивительно родной заре, щедро пролившей королевскую позолоту на лиловые поля. Улыбаясь, он чувствует себя немного уверенней. Боги, как просто было работать в поле! Вайдвен не задумываясь обменял бы день на городской площади на самый тяжелый день летней жатвы.
Но ворлас больше не спасет Редсерас. Об этом Вайдвен тоже себе говорит. И о каждой жизни, которую унесет эта зима — и следующая, и зимы после, если он не преуспеет.
Вайдвену очень сложно улыбаться заре, но он старается изо всех сил.
Вчерашнее безрассудство напоминает о себе, когда Вайдвен замечает на площади несколько деревенских — полдюжины, никак не меньше. В такое время — солнце уже перешагнуло за середину неба и медленно клонилось к горизонту — увидеть столько людей на площади разом в обычный день удается довольно редко; слушать Вайдвена приходят совсем немногие. Какое-то время он позволяет себе надеяться, что это никак не связано с тем, что его вышвырнули из храма прошлым вечером, но когда вся компания направляется в его сторону, надежды начинают неумолимо таять. Впрочем, Вайдвен всё равно не собирается прерываться из-за них; он продолжает говорить — всё то же, что и прежде, про продажность аэдирского губернатора, про будущее Редсераса, про Эотаса и ожидающую мир зарю…
— Что-то я не вижу, — говорит Бран, обращаясь будто бы ни к кому и ко всем разом, — в нем Эотаса.
Вайдвену всё-таки приходится замолчать и повернуться.
— Здравствуй, Бран, — говорит Вайдвен. Бран старше его на шесть лет; в детстве Вайдвену частенько от него перепадало, когда они ссорились из-за ерунды. Время летит незаметно, и случись им с Браном поспорить теперь, Вайдвен бы с удовольствием припомнил тому старые обиды. Но, во-первых, их шестеро, а Вайдвен один. А во-вторых, Эотас вроде как за прощение обид.
Собравшиеся вокруг не ценят его способностей к прощению.
— Если тебя и правда коснулся Эотас, — ухмыляется Бран, — наколдуй нам по кружке вирсонега.
— Я не Эотас. Да и Эотасу на кой твой вирсонег? — хмыкает Вайдвен.
— Не можешь, значит, — удовлетворенно говорит Бран. — Может, тогда урожай наколдуешь?
Идущие мимо люди замедляют шаг, подходят ближе. Вайдвен замечает их краем глаза — вот еще трое неподалеку, а вот и Барамунд, а вот и Айрит — держится в стороне, смотрит испуганно… Отвлекшись, Вайдвен едва успевает различить еще одну насмешку уже от кого-то другого.
Ему это совсем не нравится.
Он отвечает снова, пытаясь сохранять хотя бы видимость спокойной уверенности, но совсем скоро издевки звучат со всех сторон — больше, чем он может хотя бы расслышать. На площади уже не меньше двух десятков людей, и на поднимающийся шум подходят новые, мгновенно хмелея от закипающей в толпе голодной злобы. В отчаянии Вайдвен мысленно пытается дотянуться до Эотаса, но божественный свет не отвечает ему сейчас…
— …из-за него! — выкрикивает Эсми из толпы.
— Что? — переспрашивает Вайдвен, от изумления позабыв обо всем.
— Из-за него Эотас разгневался!
Одобрительные крики оглушают не хуже церковных колоколов. Вайдвен различает только отдельные слова — неурожай, засуха, ворлас, мор. Кара оскорбленного бога.
— Он насмехался над Эотасом у храмового алтаря!
Вайдвен оборачивается на голос Тирша. Он пытается ответить, объяснить, что всё было совсем не так, но его, кажется, и вовсе уже не слышат. Толпа подступает ближе, и Вайдвен инстинктивно шагает назад под издевательский смех и угрозы.
Разве можно поверить, что Эотас смилостивится, если увидит расправу над богохульником? Вайдвен пытается напомнить окружившей его толпе о том, каков Эотас на самом деле, и о том, что он всю жизнь провел вместе с людьми, что сейчас выгоняют его прочь, он пил и ел с ними за одним столом, он точно так же делит с ними засуху и неурожай… но все слова, что он может найти, тонут в пьяной и слепой злобе — и в страхе самого Вайдвена. Он отступает, пытаясь оправдываться на ходу — шаг за шагом, не замечая, как остается позади площадь и храм, а затем и деревенские дома, среди которых — его собственный. Пытается остановиться, но толпа не позволяет ему: если он остановится, ему конец. Если начнется драка, ему конец.
Да и так ему, скорее всего, конец. Под ногами неслышно ломаются стебли высохшего, мертвого ворласа, и Вайдвену снова припоминают погибшие от мора поля, и всё это его вина, его вина, его вина, он с самого детства гневал богов, он всю жизнь позорил свою семью, ему нет места среди верных и благочестивых, он потерял право на свет Эотаса…
Вайдвен не замечает, отчего оступается. Он падает неуклюже, лицом вниз, едва успев подставить руки, и ворлас больно царапает кожу — впрочем, это не больнее чужого смеха. Смех накрывает его оглушительной волной, и теперь ему больше некуда отступать — живое море толпы смыкается вокруг, и Вайдвен забывает обо всем на свете, пытается свернуться в клубок, чтобы хоть как-то защититься от всего, что сделают с ним сейчас.
Но прежде, чем он успевает хотя бы шевельнуться, что-то ярко вспыхивает внутри него. Маленькая свеча.
Вайдвен почти не чувствует собственного тела. Боль исчезает, будто ее и не было. Всё, что остаётся — неистощимый солнечный пламень, сердце весны, бьющееся в такт с его собственным. До сих пор Вайдвен видел только отблески этого пламени — ничтожно слабые отблески, отражения отражений, тусклые, преломленные небосводом самые первые лучи зари.
Весна дает ему всего мгновение на то, чтобы вдохнуть и увидеть ее источник — сжатое в ослепительную искру солнце, казавшееся огоньком свечи. А потом весна становится Вайдвеном.
— Довольно!
Светоносный огонь разливается по жилам Вайдвена, будто вместо крови в них жидкий порох. Сила, способная сжигать камни в прах в мгновение ока, струится в его венах. Она вздергивает его на ноги так легко, что сам Вайдвен даже не замечает этого.