У них больше нет свечей, чтобы молиться Эотасу, как принято в мирное время. Теперь молитвы возносят походным кострам, потому что костры ближе к смертным людям, чем солнце или Утренние Звезды. Вайдвен знает, что Эотас — в каждом таком костре, и ему равно непонятно — ведь, наверное, так же молятся и дирвудцы своей богине, так же шепчут просьбы и обещания языкам пламени и окунают в огонь мечи, чтобы те разили без промаха; так в чем тогда разница?..

Эотас улыбается, когда Вайдвен спрашивает об этом. Но ничего не говорит.

Ярость Магран настигает их к самому концу дня, в перелеске, уже подернувшемся зыбким маревом сумерек, и в этот раз владычица испытаний рассержена всерьез. В этот раз под сенью древесных крон прячутся не бешеные звери, не полудикие гланфатанские племена и не разрозненные отряды самовольных защитников Дирвуда. Вайдвен успевает увидеть среди деревьев силуэты людей и яркий факел; факел оживает, из гротескного миража превращаясь в богорожденного, и воздевает к небу руки, будто в молитве.

Небо отвечает ему огнем. И этот огонь — впервые за месяцы — обжигает Вайдвена по-настоящему.

Закаленные Пламенем. Вайдвен задыхается едким дымом, почти мгновенно наполнившим пылающий перелесок; кто-то отталкивает его в сторону, под защиту мечников и мага, немедленно поднявшего волшебный щит. Боевой орден магранитов, Закаленные Пламенем, воины, которым нет равных на поле боя; беспощадные к себе не меньше, чем ко врагам. Они убьют безумного короля Редсераса или сгорят вместе с ним посреди безымянной рощи, но не отступят.

— Самое время для чудес, — выдыхает кто-то, но Вайдвен не узнает солдата рядом с собой. Маг-аэдирец рычит: быстрее; дым клубится вокруг полупрозрачной пленки щита, пока пламя лижет основание волшебного купола, и Вайдвен вдруг понимает, что вовсе не от обжигающего жара с аэдирца ручьями льется пот. Все вокруг в огне; магическое пламя ревет, терзая с одинаковым бешеным голодом древесину и плоть, только призрачная преграда еще держится, одним богам ведомо, каким чудом — но держится. Они даже успевают преодолеть несколько десятков шагов в сторону границы ревущего пламени, прежде чем маг вскрикивает и падает, еще несколько секунд пытаясь заставить себя пережить пулю в груди. У него не получается.

Редсерасский мечник вскидывает щит, мгновенно принимая защитную стойку. Сталь взвизгивает, когда лезвия клинков скрещиваются, но первый же удар ясно предсказывает исход боя: редсерасец безнадежно уступает в проворстве и мастерстве маграниту, посвятившему всю жизнь боевому искусству. В армии Божественного Короля осталось слишком мало воинов и слишком много крестьян. Вайдвен тщетно взывает к силе Эотаса раз за разом, но солнечный свет, прежде охотно продолжавший его волю, не желает больше отзываться. Вайдвен пытается изо всех сил, но магия — ни обычная, ни духовная — никогда не подчинялась ему, а Эотас… Эотас молчит.

Вайдвен бросается вперед, когда его солдат оказывается на земле. Заставляет себя сделать эти несколько шагов быстрее, чем магранит вонзит лезвие своего раскаленного докрасна топора в тело раненого, и эта пара ярдов дается ему стократ тяжелее, чем та единственная стена пламени в Долине Милосердия. Он еще пытается неловко отмахнуться посохом от удара, еще успевает заметить, как солнечные лучи все же сплетаются перед ним защитной преградой, но мгновением позже мир взрывается ослепительно белой болью.

Вайдвен забывает обо всем, кроме нее.

Когда-то боли не было на земле?

Глупости.

Мир состоит из боли; Вайдвен не понимает, почему не может кричать, крик переполняет его, колотится в грудной клетке, запертый и бессильный; боль разбивает пылающий лес на обесцвеченные витражные осколки, которые он никак не может собрать воедино. Кто-то перед Вайдвеном заносит красный от томящейся внутри магии боевой топор. Кто-то в теле Вайдвена отвечает ему светом, и смертоносное оружие, благословленное богиней, бессильно падает на землю вместе с пепельным крошевом. Свет наполняет мир изнутри, переполняет мир изнутри, но даже свету не под силу побороть боль; кто-то по имени Вайдвен воет в агонии в клетке искалеченного тела, пока магия Магран вытравливает на нем свое клеймо, как вытравливают на клинках священные символы. Свет сшивает плоть наживую, сращивает разрубленную кость, возвращает к прежнему виду искалеченный сустав; запертый внутри глупый человеческий разум из последних сил надрывает глотку внутри безжалостно регенерирующего тела, почему-то неспособного умереть.

А потом наступает тишина.

Кто-то по имени Вайдвен медленно вспоминает, что он существует отдельно от жизни и смерти. Отдельно от боли. Жизнь, смерть и боль — понятия людей, живых и смертных людей. Свет не меряет бытие подобными величинами.

Все вокруг исполнено света. Пламя на почерневших деревьях изгибается в сияющем танце, сообщая свою любовь на каждой частоте своего спектра излучения. Заря принимает ее с благодарностью и отдает соразмерно в ответ: сумерки заливает горячий мед рассвета, золото на черном пепле, изменение, исцеление, завершение и начало. Сверкающие лучи танцуют на обугленных щитах и отражают небо на гранях брошенных на землю клинков; Вайдвен улыбается вместе с ними, легкими и беспечными, и что-то страшное, что-то, что он никак не может вспомнить, кажется уже совсем не таким важным.

— Всё хорошо? — неуверенно спрашивает Вайдвен у танцующих лучей, и те счастливо обнимают его в ответ. Будто нет за его спиной никакой чудовищной тени. Будто нет такого слова — «смерть». Вайдвен помнит, что оно значило что-то плохое; что-то страшное и горькое, непоправимое, как проклятие, брошенное в спину лучшему другу в минуту злости. Пока он смотрит на свет, ни смерти, ни злости, ни боли не находится объяснений. Свет не умеет умирать.

Но он, Вайдвен, не является светом. Он просто стоит в свету, пока чья-то иная воля удерживает его в сияющих ладонях зари. Наверное, он умеет умирать. Может быть, эта тень, такая черная и неправильная тень за его спиной — его собственная. Однажды ему придется обернуться и взглянуть ей в глаза. Когда он найдет в себе силы.

— Еще чуть-чуть, — просит Вайдвен, — совсем немного…

Рассвет не торопит его. Искристый нежный ветер первой весенней зари обещает Вайдвену всегда быть рядом. Всегда, когда ему понадобится свет.

И тогда Вайдвену хватает сил вспомнить.

***

Живых в сгоревшей почти дотла роще совсем не так много, как мертвых. Пламя Магран прошлось по ним не хуже лезвия гхаунова серпа.

Псы и священники отыскивают еще не отдавших души Жнецу среди пепла; магический огонь угас вместе с жизнью создавшего его магранита-богорожденного, оставив после себя раскаленные угли — где древесины, где плоти. Вайдвен не надеется, что Сестры Лунного Серпа сумеют отыскать хоть одного выжившего, даже несмотря на острое чутье редсерасских волкодавов.

Лекарь накладывает повязку сноровисто, быстро, хотя Вайдвен ощущает его смятение даже так, отдельно от Эотаса. И он знает, почему. Из каждого боя, под огнем дирвудской артиллерии или под стрелами гланфатанцев эотасов святой выходил невредимым. Во всем Дирвуде не находилось ни магии, ни оружия, что могли бы пробиться сквозь эгиду солнечных лучей.

До этого дня.

Вайдвен почти не чувствует боли — она осталась, конечно, но совсем не такая, как в первое мгновение. Свет Эотаса исцеляет его: даже сквозь ткань повязки пробивается мягкое, едва различимое сияние; пусть исцеление и не мгновенно, как тогда, на площади, но и так его рана заживает в разы быстрее, чем у любого смертного человека. Вайдвен почти уверен, что через несколько дней от нее не останется и следа.

И всё же…

Когда солдаты подволакивают и бросают к ногам своего короля последнего чудом дожившего до этой минуты магранита, Вайдвен знает, почему тот смеется, даже захлебываясь собственной кровью уже на пороге Хель. Он читает это в его душе так ясно, что не нужно никаких слов. Среди Закаленных Пламенем были сайферы. И все они видели, как в первый раз за время всего военного похода Редсераса эотасианского пророка сумели ранить оружием смертных. Если хотя бы один сайфер сумел передать это кому-то другому, кому-то за пределами пылающей рощи, то…