Среди всех эрлов Редсераса — ну, может быть, кроме Амлайда Морая — Кавенхем верил в Эотаса истовей прочих. Никогда Вайдвен не слышал о нем сплетен, что опорочили бы его веру или присягу. Неужели он не заслужил хотя бы взгляда своего бога? Одного луча света, что отвел бы от него смерть?

Если Эотас решит больше не помогать нам, то может искать себе другого святого, думает Вайдвен. Не то чтобы это в самом деле решило проблему, конечно, если Эотас и впрямь решит, что дальше Редсерас должен справляться сам, но Вайдвен не собирается иметь ничего общего с богом, который не заботится о своих людях. Даже если Эотас не мог спасти Кавенхема, сколько смертей он мог бы предотвратить, пустив в ход свою магию раньше, когда солдаты боялись даже на мгновение сомкнуть глаза под кронами дирвудских деревьев? Сколько людей он мог бы спасти в Долине Милосердия — разве убитые солдатами крестьяне не сдались бы, увидев настоящую силу бога?

Огонек свечи внутри Вайдвена вздрагивает, будто от боли, но он не слышит знакомого голоса. Сайкем осторожно окликает своего короля, и в этот раз Эотас отвечает вместе с Вайдвеном:

— Я ВМЕШАЮСЬ, ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ НЕОБХОДИМО.

Эрл выглядит так, словно хочет задать тот же самый вопрос повторно, потому что такой ответ — немногим лучше отсутствия ответа, но Кеодан вмешивается раньше:

— Как вы прикажете поступить с пленными, сир?

— ОТПУСТИТЕ НА ВОЛЮ ТЕХ, КТО НЕ ЖЕЛАЕТ СРАЖАТЬСЯ ПОД НАШИМИ ЗНАМЕНАМИ. ПРОЧИМ ВЕРНИТЕ ОРУЖИЕ.

Прежде, чем вопросы ошеломленных советников зазвучат вслух, он отвечает:

— ОНИ НЕ ПОСМЕЮТ.

***

Милосердие. Прощение. Искупление. Вайдвену кажется, что он совсем ничего не понимает ни в первом, ни в другом, ни в третьем.

Милосердие — сжигать людей сотнями, а слишком напуганных, чтобы сражаться, бросать на волю тех, кто найдет дезертиров после? Прощение — даровать пощаду тем, кто встанет на место убитых под знаменами солнца, невзирая на грехи помилованных?

Искупление? Что говорить об искуплении? Когда-то Вайдвен думал, что сумеет искупить собственные грехи, исполнив волю Эотаса — ведь не могло же быть, чтобы Эотас желал смертному миру зла! — но теперь ему кажется, что ни один человек и ни один бог не зачтет ему такое искупление. На руках Вайдвена столько крови, что нескоро еще она окупится, даже если новый рассвет настанет завтра.

Сколько тогда смертей на совести Эотаса? Вайдвен до сих пор не может осознать в полной мере вину, о которой он говорил, но ему начинает казаться, что теперь он понимает своего бога немного лучше.

Незримый свечной огонек осторожно ластится к нему изнутри, не решаясь заполнить собой полностью, как прежде; будто опасаясь, что Вайдвен оттолкнет предложенный свет в отвращении или презрении. В сиянии Эотаса нет ни страха, ни отчаяния, только грусть и надежда, пронзительная, как последний луч заката. Вайдвен не смеет ее предать.

Я обещал тебе правду.

Вайдвен прикрывает глаза на мгновение. Он уже не уверен, что правда принесет ему облегчение.

— Ты и сам знаешь все вопросы, что я могу задать.

Эотас не спорит.

Подобные проявления силы требуют огромных затрат энергии. Поэтому я надеялся, что смогу обойтись без них. Ты почувствовал мой голод — это автоматическая реакция на потерю сил в таких масштабах.

— Почему тогда ты не поглотил эти души? Тех, кто погиб?

Поглощение энергии — долгий процесс, мучительный для смертных душ. Ты бы чувствовал каждое мгновение чужой агонии — или мне пришлось бы поглотить душу целиком, разрушив ее. Я не желал бы никому такой участи, но я отказываюсь причинять подобную боль и тебе.

— Но что так, что так — ты ведь поедаешь всю душу? Какая тогда разница?

Огонек свечи трепещет.

Нет, друг… я не уничтожаю души. Я поглощаю лишь часть ее внутренней силы, оставляя нетронутой память. Но подобное выцеживание энергии требует времени. Чем быстрее я поглощаю энергию, тем выше шанс повредить душу. Хрупкие или старые души могут разрушиться даже при самом осторожном обращении, но большинство можно сохранить.

— Вот оно что, — медленно тянет Вайдвен. — Но сколько еще у тебя энергии? Если тебе нужны души, я… ну, я не буду слишком рад, но если это необходимо…

Огонек светлеет и бережно обнимает его теплом, но Эотас остается непреклонен.

Пока что у меня достаточно сил. Я надеюсь, этого хватит, чтобы достигнуть нашей цели.

Вайдвен качает головой. Печаль и скорбь Эотаса сквозит в каждом его слове вопреки свету, но Вайдвен все еще не может понять причины. Он задает этот безмолвный вопрос огню внутри него, и тот затихает, подчиняясь неясной боли.

То, что ты увидел в Хель, наконец шепчет Эотас. Мои мертвые владения. Ты помнишь?

Вайдвен не думает, что смог бы забыть их, даже если бы старался изо всех сил. Черные мосты из мертвой адры, безжизненная сухая пыль под ногами и бесцветная пустота вокруг.

Я сказал тебе, что они погибли, когда я покинул мир богов. Это правда… но я сам выпил из них жизнь. Я уничтожил свои владения, чтобы вернуть себе ресурсы, затрачиваемые на их поддержание. Я поглотил все души, что ожидали там перерождения. Я выжег корни адры, чтобы ни одна душа больше не попала в мой домен, поскольку ныне в нем властвует тьма. Всю силу, что я мог собрать, я собрал перед тем, как явиться тебе.

«Раньше это место было полным жизни и света».

«Мне жаль, что ты увидел его таким».

Отчего-то Вайдвен до пронзительной пустоты внутри знает, что от душ, что поглотил Эотас в Хель, не осталось ни крохи. Единственное, чему не смог найти применения вечноголодный Гхаун, это мертвая, высушенная до последней единицы энергии пыль да мертвая адра, которая уже никогда не проснется, не засияет теплым изумрудным светом живой силы. Кто ждал перерождения во владениях Эотаса? Не такие ли, как Кавенхем, люди, в жизни и в посмертии сохранившие верность своему богу, обещавшему им перерождение, обещавшему, что они никогда не останутся в одиночестве посреди бесконечной тьмы?

— А все, кто погиб сейчас, — тихо произносит Вайдвен, — эотасианцы…

Я отказался от власти над их душами. Рано или поздно, они уйдут в Хель; рано или поздно, переродятся вновь. Колесо продолжит движение, со мной или без меня.

— Ты обещал, что им не придется… быть одним Там, — Вайдвен не может поверить в то, что слышит, но свет не лжет ему. Не может лгать. — Ты обещал помочь им!

Нет, тихо отвечает Эотас, я никогда такого не обещал. Я обещал, что я буду с тобой, Вайдвен, и я сдержу свое слово.

— Я и без тебя справлюсь! — Вайдвен крепко стискивает поводья Ласточки. — Их защити! Им ты больше нужен!

Я не могу. Если я нахожусь в Хель, мое влияние на Здешний мир чрезвычайно ограничено. Если я нахожусь Здесь, то почти не могу воздействовать на происходящее в Хель. Это не законы богов, Вайдвен… это законы мироздания, выстроенные Старым Энгвитом до моего рождения. Они удержат меня, даже если я задействую все свои привилегии. Лучи солнца касаются души Вайдвена осторожно, легко, не прошивая его светом — и даже не предлагая свой свет. Вайдвен знает, почему. Слишком много раз он отворачивался от зари в минуту разочарования, не желая принимать милость равнодушного бога, больше похожую на подачку, небрежно брошенную нищему у дороги.

Вайдвен тянется навстречу сам. Но не из желания унять боль искусственной радостью или забыться в чарующем покое; он хотел бы этого — больше всего на свете сейчас он был бы счастлив разделить с Эотасом спокойствие солнечного океана, древнего и мудрого, для которого войны мимолетны, а за каждой бедой неизменно следует светлая заря… но как он может? Как он посмел бы сейчас сбежать от боли, разделенной на всех поровну, от горя и страха, причиной которого стал он сам? Как он посмел бы прятаться за эотасовой ворожбой от судьбы, на которую он обрек весь свой народ и тех, кто поверил ему?

Вайдвен тянется навстречу солнцу, потому что знает, что за его сияющими лучами кроется боль. И знает, что никто не должен идти сквозь тьму в одиночку. Даже бог света.