Эотас не обращает на это внимания.

— Я пришел говорить, потому что я верю, что мы выше подобных оправданий. Мы должны были вести людей сквозь тьму, а не заставлять их вечно блуждать в ней ради нашего спокойствия и гарантии выживания. Если вы выберете тьму, я сожгу вас вместе с ней.

— Ты один бросаешь вызов всем нам? — Бледный Рыцарь почти изумленно поднимает бровь. — Выбрав своим вместилищем человека? Не забывайся, Дитя Света. Ты можешь быть бессмертен, но твой сосуд — всего лишь смертное тело.

Голос Бераса казался Вайдвену бесцветным и равнодушным, но когда в пустоте звучит голос последнего бога, до сих пор молчавшего, ему кажется, что он ошибался. Вначале он даже не чувствует холода, только видит, как становятся из черных белыми камни под ногами, покрываясь мертвенной изморозью. Потом приходит и холод. Даже сквозь эотасов свет. И вначале Вайдвену только странно — он ведь в мире душ, почему он чувствует холод?

Белая Пустота объясняет ему. Ее призрачные ледяные пальцы, кажется, стискивают самое сердце его души. Вайдвен глядит в пустые глаза Римрганда и думает, что сейчас развеется такой же мертвой белой пылью, как и все вокруг.

— Ты задумал остановить Жнеца, Берас? Или удержать солнце от восхода?

Живой свет горячо обнимает его. Эотас заслоняет его от зимы, и Вайдвен все так же немо смотрит в его золотую зарю. Он только что видел, как умрет это солнце. Даже эотасов свет, сквозь который не пробилось пламя Магран и гнев Галавейна, бессилен перед ледяным равнодушием Белой Пустоты.

И тогда заря сменяется закатом. Кровавый свет стекает с Эотаса в горящий одинокой свечой фонарь — и в блестящее алым лезвие серпа. Лучезарный силуэт меркнет до тех пор, пока не остается лишь сумеречной тенью, коронованной тремя яркими звездами и сияющими лепестками солнечных лучей.

Вайдвен чувствует только холод. Теперь — холод, что приносит закат. Ему так страшно, как не было еще никогда.

— Время собирать жатву. — Седой тур чуть наклоняет массивную голову, приветствуя Гхауна. — Умой напоследок мир смертных горячей кровью перед грядущей зимой.

Вайдвен пытается заговорить, но у него получается не сразу. Приходится сглотнуть комковатый тягучий страх, прежде чем набраться сил окликнуть бога, которого он знал под другим именем.

— Эотас, — несмело зовет Вайдвен. Он не решается обратиться к нему как к Гхауну — но тот оборачивается, поднимает фонарь, освещая Вайдвена алым огнем. — Эотас, о какой жатве речь?

Ваэль смеется во все тысячи своих голосов. Все прочие девять богов смотрят на Вайдвена так, будто только что услышали изумительную даже по смертным меркам глупость.

— Ты не сказал ему? — Хайлия недоверчиво топорщит перья. В птичьих трелях звенит вначале недоумение, затем понимание — и жалость.

Скейн заливается лающим хохотом.

— Пресветлый Эотас, провозвестник любви и свободы, замаран человеческой кровью с головы до пят! Если даже Дитя Света не верит, что отмеченный им смертный примет его добровольно, узнав правду, что говорить о прочих?

— Взгляни на него, Эотас. Он готов верить в тебя, только пока ты светишься для него. — Псы Галавейна презрительно фыркают в сторону Вайдвена, даже не считая того достойной добычей. — Люди слабы. Они недостойны жертвы, которую ты собрался принести. Опомнись, пока не поздно.

— Людям не нужно твое вмешательство, Жнец, — даже глубокий, шепчущий морским прибоем голос Ондры кажется мягче сейчас. — Слушай: я расскажу тебе о Жатве Гхауна, смертный. Если у Эотаса не получится разжечь новую зарю над Эорой, он обратится Гхауном и зальет кровью все земли людей. Он разрушит цикл, так или иначе. Римрганд прав: остановить Жнеца не проще, чем остановить солнце, и это значит, что весь твой мир умрет — чтобы начаться заново… сотни или тысячи лет спустя. Хочешь ли ты такой судьбы себе и своим людям?

— Он уже ошибался прежде, — напоминает Абидон. — И до сих пор не знает, где именно была ошибка. Как ты можешь доверять его решениям?

— Взгляни на свой мир внимательно. — Скейн больше не ухмыляется. Он серьезен, и Вайдвен может почти без дрожи смотреть на его изуродованное лицо. — Взгляни на все страдания, что произошли в нем, взгляни на людей, покорно склонившихся перед нами и не смеющих поднять головы. Все это — его вина. Ты не можешь винить нас в его ошибке. Не обманывайся чарующим светом: в том, что происходит с миром смертных, Эотас виновен больше всех.

— Выбирай слова тщательно, — тяжело произносит Берас. Черные глаза Бледного Рыцаря похожи на осколки мертвой адры на земле. — От них зависит неразумно много.

— Эотас, — отчаянно зовет Вайдвен, но ласковый свет не возвращается по его недосказанной просьбе. Гхаун рядом с ним остается Гхауном.

— Я — Эотас, — размеренно отвечает ему Жнец. — И я — Гхаун, и я — Утренние Звезды. Ты всегда говорил со мной и только со мной.

Ты действительно уверен, что носишь в себе Эотаса? успевает вкрадчиво прошептать в его голове многоголосый хор Ваэля, прежде чем взмах серпа отгоняет его прочь. Гхаун поднимает фонарь выше, заставляя мечущиеся вокруг тени отступить.

— Это правда? Всё это?

Гхаун склоняет голову. Огонь внутри фонаря вспыхивает с неясной жаждой, рвано мерцает, будто пытаясь вырваться наружу.

— Мои братья и сестры не солгали тебе ни разу.

— Останови его, — шелестит Ондра, — останови его, смертный. Сейчас.

Гхаун внимательно смотрит на него, ожидая следующего вопроса — или решения. И Вайдвен вдруг отчетливо и ясно понимает, что в этот момент его слова действительно могут влиять на судьбу всего мира. Потому что Эотас прислушивается к людям. Возможно, здесь и сейчас его смертный носитель — единственный, кому Эотас может верить.

Но кому должен верить он сам?

— Я не могу ответить, — наконец шепчет Вайдвен. Его слова, кажется, рассыпаются жалкой пылью, едва вырвавшись наружу. — Я не знаю, что правильно.

Золотые глаза Гхауна вспыхивают ярко-ярко. Зимний Зверь выдыхает огромное белое облако холода в черную пустоту.

— Зачем ты слушаешь свое глупое дитя, Жнец? Забери его тело и сверши то, что должен.

— Тебе придется дать мне ответ, — говорит Гхаун, — но мы будем говорить об этом не здесь. — Он поднимает голову и обводит сверкающим взглядом замерших в молчании богов. — Я разорву цикл. Вы не вправе меня остановить, и никому из вас не под силу это. Рассвет грядет. Каждый, кто осмелится встать на моем пути, сгорит в его лучах. Я даю вам последний шанс избежать разрушений.

Боги молчат. Вайдвен в отчаянии переводит взгляд с Бераса на Скейна, с Абидона на Хайлию, но все они молчат. Даже Римрганд молчит: ему нужен не рассвет, а жатва, страшная жатва Гхауна, последний довод богов.

— Мой огонь развеет тебя в пепел, — глухо рокочет Магран. — Мы уничтожим тебя, если ты зайдешь слишком далеко. Помни об этом, Дитя Света. И ты, предатель, помни о том, что никто еще не сбегал от пламени Магран.

Гхаун отворачивается от них, будто разом потеряв интерес ко всем десяти богам.

— Да будет так, — тихо говорит он, глядя на Вайдвена. Серп в его руке тает, возвращая свет в силуэт бога, и когда Эотас протягивает Вайдвену руку, в его сиянии почти не остается алого. Вайдвен касается его ладони — и открывает глаза в настоящем, человеческом мире.

Свеча Эотаса ровно горит в его груди.

Вайдвен молчит; он не знает, что сказать ему. Эотас ведь не лгал ему, если боги сказали правду. Он просто… умолчал кое о чем. Боялся? Стыдился? Теперь Вайдвен хотя бы отдаленно понимает, почему Эотас чувствовал стыд.

«Все это — его вина».

Кто захотел бы верить в такого бога?

Огонек свечи горячеет, тяжелеет внутри.

— Я понимаю, почему ты не сказал сразу, — говорит Вайдвен. — Но потом…

Я же был в твоем храме, хочет сказать Вайдвен. Ты же всегда видишь мою душу. Разве я бы отрекся от тебя, узнав правду? Я пил свет у твоих алтарей, я верил тебе — как мог, но верил…

Я знаю, тихо отзывается Эотас. Я поддался слабости. Ты видел во мне только свет, и мне так хотелось верить в него вместе с тобой. Боги уже слишком давно не открывали смертным всей правды о себе — это сложнее, чем мне казалось. Я виноват перед тобой за многое, слишком многое, чтобы когда-нибудь мог искупить всё причиненное зло.