Барти начинает слабо подозревать, что впустить Лонгботтома в кабинет было плохой идеей. Он в задумчивости касается палочкой пустых чашек, наполняя их горячим чаем. Ему ничего не приходит на ум в первые несколько секунд, но в Британии чай может исправить любую ситуацию. Барти пользуется им как бюджетным Феликс Фелицисом — во всех экстренных случаях.

Настоящий Грозный Глаз не отослал бы ученика прочь после такого. Кто угодно — МакГонагалл, Дамблдор, Спраут, но не Грозный Глаз Грюм.

— Если ты хоть раз интересовался подробностями, ты должен знать.

— Мне… никогда не рассказывали подробностей, — тихо признается Невилл. — Я спрашивал, но мне никогда не рассказывали. Недоговаривали или… уходили от ответа…

— Понятно, — негромко произносит Барти. Тишина повисает в кабинете — пронзительная, неправильная и правильная одновременно; детектор лжи все еще беспокоится, но это уже не из-за Лонгботтома, это из-за обмана Оборотного зелья. — И ты хочешь правды.

Невилл медлит, но кивает. И в первый раз с начала разговора прямо встречает взгляд Барти — пусть уже через мгновение и отводит глаза.

— Это не самая приятная правда, — сухо предупреждает Крауч. — Я считаю, что ты должен ее знать, но это твое дело. Только твое.

Невилл смотрит на него так, будто толком не понимает, для чего Барти говорит все это.

— Ты можешь уйти, — подсказывает Барти.

— Как я могу уйти?

Фраза вырывается у мальчишки явно против воли, но Барти только беззвучно хмыкает. Забавно — из всех студентов курса именно бездарный идиот Невилл Лонгботтом раньше всех прочих понял, для чего на самом деле был нужен этот первый урок со всеми тремя Непростительными. Понял по-настоящему.

Первое Непростительное — на всю жизнь…

Тишина длится так долго, что Лонгботтом, уже не ожидавший ответа, вздрагивает от неожиданности, когда слышит чужой голос.

— Ты хорошо представляешь себе Британию в восемьдесят первом?

Невилл неуверенно поднимает голову.

— Ну, я знаю, что шла война…

— Война кончилась, — перебивает его Барти. — Восемьдесят первый год. Месяц назад авроры боялись ночевать дважды в одном и том же доме. Каждого преследовал один и тот же ночной кошмар — Метка над тем убежищем, где они прятали свою семью. Родные братья не доверяли друг другу, потому что любой мог оказаться Пожирателем смерти или их союзником. Одно неосторожное слово приводило к смерти. Каждый выпускник Хогвартса знал, как использовать Аваду, даже когда она была запрещена. Война не «шла», Лонгботтом. Каждый человек в Британии жил этой войной. Представь это. Хорошо представь.

«Мне было шестнадцать, когда я присоединился к лорду. Семнадцать, когда получил Метку».

— А теперь представь, что война кончилась.

«Мы проиграли».

Это не счастливые воспоминания — их не выпили дементоры. Память поблекла после Империуса, оттенки стерлись, но Барти все равно помнит, как оглушительно били салюты в ночь, когда Темный лорд исчез.

Никто еще не смел говорить, что он погиб. Но он исчез, и этого было достаточно.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший стоял у входа в Министерство магии с бокалом шампанского в руках, смотрел, как пьют и смеются авроры, чиновники и Невыразимцы вместе, вглядывался в сверкающие созвездия салютов на черном небе — и никак не мог поверить.

— Многие из сторонников лорда сдались сами. Продавали секреты Сам-Знаешь-Кого, имена пособников Пожирателей, все, что могло купить им свободу. Достаточно было иметь Метку на руке, чтобы без суда сесть в Азкабан на остаток жизни, поэтому те оставшиеся Пожиратели, что еще были верны своему лорду, должны были скрываться. Их нападение на Лонгботтомов… это было все равно что если бы сейчас кто-то похитил Министра магии, — Барти, не выдержав, усмехается. — Твои родители были одними из лучших авроров. Поверь мне. Но это не имело значения. Они допустили всего одну неосторожность, и этого хватило.

— Мне говорили, что бой был нечестным, — осторожно произносит Невилл. — Что их поймали, когда они не были готовы…

Барти с трудом сдерживает смех.

— Мальчик, запомни: ни авроры, ни Пожиратели не ведут «честные бои». Это не дуэльный клуб. Пожирателей было четверо, они знали, когда твои родители будут уязвимы, и они этим воспользовались. Точно так же, как воспользовались бы авроры, выследив Пожирателя.

— Это не… — Невилл запинается.

— Это абсолютно то же самое. Человек, который объявил начало Турнира, Бартемий Крауч? Он узаконил Непростительные во время войны. Мы использовали одни и те же заклинания. — Барти выдыхает. Он говорит с учеником, с четырнадцатилетним мальчишкой, он должен держать себя в руках, он должен…

…ему шестнадцать — он передает Руквуду копии отцовских писем…

— Возвращаясь к твоему вопросу, — говорит Барти, — назови все известные тебе способы убедиться, говорит ли человек правду на допросе.

— Чтение мыслей.

— Все авроры учатся ему противостоять.

— Заклятие подчинения, — Невилл избегает называть это слово. Барти одобрительно кивает: оказывается, при желании блаженный дурак Лонгботтом может использовать голову по назначению.

— Можно противостоять. Еще.

— Извлечение воспоминаний…

— Фальшивые воспоминания. Хорошо. Есть еще.

— Нерушимый Обет? Можно связать волшебника Обетом и заставить его говорить правду…

— Можно, — соглашается Барти. Похоже, Невилл на самом деле думал об этом довольно долго. — Молодец. Но Обет затратен. Как и любой магический контракт, он берет свою плату. Кроме того, нельзя заключить Нерушимый Обет под любым воздействием на разум — соглашение должно быть искренним.

— Наверняка есть еще способы, — мальчишка упрямо поднимает голову. Барти чуть подается вперед.

— Нет ни единого способа удостовериться, что человек перед тобой говорит правду, — тихо чеканит он. — Можно влить в него пинту сыворотки правды, запереть в комнате с десятком детекторов лжи, взять под Империус — и у него все равно останется шанс солгать. Будь иначе, ублюдки вроде Малфоя или Каркарова сидели бы сейчас в Азкабане, где им и место! Но, по счастью, есть универсальный метод допроса. Боль, причиняемая Круциатусом, может сломать любой ментальный барьер, любые фальшивые воспоминания, любое сопротивление. Нужно только вести допрос достаточно долго.

Барти отворачивается к окну. Он не хочет заставлять Лонгботтома смотреть ему в глаза.

— Семья Лестрейнджей и Пожиратель из Отдела магического правопорядка, Бартемий Крауч… сын знакомого тебе Крауча… четверо Пожирателей против двух авроров. У Лонгботтомов не было шанса. Круциатус сложно удерживать долго, он требует немалой магической силы и искреннего желания причинить боль. Это трудно. Даже для Пожирателей. Поэтому — четверо. Они накладывали Круцио по очереди. Час… два… кому-то достаточно минуты, чтобы сломаться. Если верить тому, что рассказывали Пожиратели на допросах, Лонгботтомы провели под Круциатусом не менее восьми часов.

К концу пытки они не напоминали людей. Так было даже проще.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший потирает виски: от магического истощения ему трудно стоять на ногах. Сейчас очередь Рабастана и Беллатрисы, поэтому он и Родольф делят плитку шоколада, универсального средства восстановления сил, пополам. Шоколад не лезет в горло, его хочется выблевать вместе с воспоминаниями о сегодняшнем дне, но они должны быть уверены. Они должны знать наверняка. Они должны сделать всё возможное…

Барти, хрипло окликает его Рабастан, опуская палочку. Барти кивает и выходит вперед, повторяя себе то, что повторяли себе бесчисленные волшебники задолго до него.

Он делает это ради будущего Британии.

Он делает это ради общего блага и ради лорда, которому клялся в верности.

Перед ним — не люди. Перед ним — существа, которых с трудом можно назвать живыми, и он желает им боли. Он желает им боли. Он желает им боли, повторяет себе девятнадцатилетний Барти Крауч, и заставляет себя поверить в это одиннадцатый раз подряд.