В Хогвартсе тепло.

Это слово Барти подбирает как противоположность определению последних его тринадцати лет, отрицание сосущей пустоты и мертвого холода. В Хогвартсе тепло от людей, от споров, шуток, дружеских ссор и клятв в вечной дружбе или вечной вражде. Хогвартс – живая сеть плотно сплетенных между собой живых, и даже такому, как Барти, стоящему в стороне, она позволяет дышать своей силой и кормит своим теплом.

Только Барти Краучу-младшему нет в ней места. Больше нет. Он только цепляется за нее, отчаянно, как паразит, как дементор, почуявший радость.

Или…

Или…

Тридцать два, думает Барти Крауч. Мне тридцать два года.

Из Азкабана редко выходили живыми, еще реже – в здравом уме. Барти не чувствует последнего десятка лет. Он весь – наркотический дурман Империуса, удушающий холод Северного моря. В Азкабане год идет за десяток, но что-то здесь не так, что-то ощущается неправильно, болезненно, словно игла под кожей. Словно время замерло тогда, когда его впервые коснулась склизкая омертвевшая рука конвоира, и так и не продолжило ход.

Мне девятнадцать, пробует Барти снова.

С этим согласиться намного легче.

В девятнадцать он еще был – живым. Уже мог пытать людей Непростительными, еще мог вызывать Патронуса. И где-то там, похоже, остался.

Наверное, навсегда.

***

- Если бы за отвратительные попытки защиты можно было снимать баллы, вы бы разорили ваш факультет! Еще раз!

Мальчишка-гриффиндорец пытался отдышаться и прийти в себя. Глаза у него всё ещё казались оловянными.

- Одну секунду, профе…

- Секунды будете спрашивать у Пожирателей Смерти! Imperio!

Барти в самом деле уставал от этого слова, но он твердо пообещал себе, что не вернется обратно в облик Барти Крауча, пока не научит хотя бы одного из этих придурков делать хоть что-нибудь с заклятиями, обращенными против них.

Управлять было очень легко. Барти доводилось ломать сопротивление авроров, а здесь и сопротивления как такового не было.

Дин Томас послушно запрыгал по классу, протяжно и старательно квакая. Если поначалу это было забавно, то к третьему часу беспрерывных занятий Бартемий Крауч-младший, временно Аластор Грюм, ощущал только желание наорать на безмозглых болванов всласть и разбавить опротивевшее до колик оборотное зелье крепким виски. Среди вещей Аластора Грюма, истинного сына Шотландии, обнаружились потрясающие запасы.

- Сила воли, - отчеканил Барти в двухсотый, наверное, раз. – Только это имеет значение. У вас нет ни единого шанса вырваться, пока вы не бросите в сопротивление все свои силы! Империус – всё равно что водоворот, поддаться на секунду – и уже не выбраться. Вы можете противостоять мне. Каждый из вас может! И на следующем занятии вы это сделаете, или вас ждет кое-что похуже прыжков по столам. Свободны!

Каждый может противостоять заклятию Империус. Здесь не важна магическая сила, не важны отточенность движений и верное произношение. Единственное, что важно – бороться за каждое мгновение свободы, словно за последний вдох.

Только так.

Но никто из них, беззаботных и счастливых, не знает, каково это. Даже те, кому приходилось уже сражаться за свою жизнь. И Барти Крауч, каким бы хорошим волшебником ни был, не сможет их научить, не показав им этот простой выбор: свобода или смерть.

Но если он рискнет, если он в самом деле прикажет кому-то из них отпилить себе руку или применить на себя Incendio, чтобы спровоцировать настоящий страх и настоящее сопротивление, скорее всего, надолго он сам после этого на свободе не останется.

Барти до боли сжимает зубы. Это не его дело. Его дело – играть роль Аластора Грюма и следить, чтобы Поттер дожил до конца Турнира. И совсем-совсем не его дело, что пять лет спустя кто-то из них, не умеющих пока что даже держать Protego, окажется новым Барти Краучем-младшим.

Янтарный, обжигающий горло теплом виски Барти пьет прямо из горлышка бутыли. У Грюма не водится стаканов, помимо излюбленной фляжки, а она занята оборотным зельем. Барти бы волновался по поводу возможной его реакции с алкоголем, но сейчас ему плевать.

Он не может ставить под удар операцию. Он не может ставить под удар жизнь лорда.

Но за ужином он смотрит на Каркарова, и, кажется, даже палочка Грюма в кармане куртки теплеет от ярости: надменный подонок, выменявший свою поганую жизнь за предательство и тринадцать лет беззаботно пировавший в Дурмстранге. Выменявший свою жизнь за его, Барти, жизнь, и жизнь Августа Руквуда, двух бесценных агентов Пожирателей. Ему конец, и Каркаров, похоже, знает это и сам: презрительно-заносчивый взгляд стал затравленным, помертвевшим от страха, и Барти с наслаждением мечтает о том, чтобы ему удалось лично казнить проклятого предателя. О, он бы позавидовал Лонгботтомам. Он бы вспоминал Азкабан с любовью в свои последние минуты.

А чуть дальше, через два места от Каркарова, сидит человек, которого Бартемий Крауч-младший ненавидит сильнее, чем любого из Пожирателей, отвернувшихся от лорда после его падения в восемьдесят первом. Барти никогда не смотрит на него слишком долго, боясь выдать себя, но в этот раз он всё же задерживает взгляд: директор развлекает почетного гостя беседой, и никто не заметит одного слишком внимательного специалиста по Темным Искусствам.

У Барти Крауча-старшего постаревшее лицо, вымученная улыбка и невозможно усталые глаза. Он вежливо улыбается на какое-то шуточное замечание Дамблдора, говорит что-то в ответ, но нечеловеческая усталость сквозит в каждом его слишком нервном жесте, в каждом слишком точном слове, в напряженном тембре голоса. Барти Крауч-старший потерял жену двенадцать лет назад, а в августе этого года – и тех немногих, кто оставался с ним после. Надо быть слепым, чтобы не замечать, что это сделало с ним.

Барти Крауч-младший смотрит на своего отца и стряхивает с себя сомнения резко и зло, как мутную пелену подчиняющих чар.

Он научит своих студентов бороться с заклятием Империус.

Потому что он сражается во имя лорда – но он сражается честно, и он до холода в висках ясно знает: если за это его осудили на вечную пытку, то подходящего наказания за содеянное отцом не найти ни в одном из всех тысяч протоколов Визенгамота.

========== О Лонгботтомах ==========

В дверь стучат как раз в тот момент, когда Барти собирается наконец снять проклятый протез, налить себе огневиски и забыть обо всех проблемах. За дверью мнется Лонгботтом, заставляя Барти беззвучно помянуть недобрым словом весь его Древнейший род, но не впустить ученика было бы странно, поэтому Крауч хромает к двери и открывает засовы.

— Добрый день, профессор, — неуверенно здоровается мальчишка. Барти хмуро меряет его взглядом.

— Виделись, Лонгботтом. В чем дело?

— Я… я хотел задать вам пару вопросов про контрзаклинания, которые вы показывали на прошлом уроке.

Барти молча отступает в сторону, и Лонгботтом, сбивчиво поблагодарив, заходит внутрь кабинета. Дверь Крауч не запирает, но благоразумно проверяет, что чары от прослушивания работают все равно.

— Про контрзаклинания, значит, — повторяет Барти. Детектор лжи на столе явно подсказывает, что контрзаклинания Невилла не слишком интересуют, но, судя по реакции детектора, это не то чтобы прямая ложь — просто не вся правда.

— От Непростительных ведь нет контрзаклинаний?

— Всё думаешь про Круциатус? — Барти морщится и хромает к своему стулу. — Сядь. И спрашивай уже что хотел на самом деле, у меня нет времени ждать, пока ты наберешься смелости.

Если мальчишка и собирался как-то подвести беседу к ключевому вопросу, то эти слова лишают его всякого желания продолжать разговор. Но отступать ему уже некуда. Невилл садится на свободный табурет и смотрит куда угодно, только не в глаза Барти.

— Я никогда не понимал, — наконец говорит мальчишка, так тихо, что Крауч едва может расслышать, — зачем кому-то… зачем кому-то пытать другого Круциатусом до потери рассудка. Я до сих пор не понимаю.