– А ты как думал? – покосился на него Молчанов, словно зная, что творится в душе товарища. – Подчас принять решение труднее, чем его выполнить, и уж гораздо труднее, чем пожертвовать собой, поверь.

Наумов вдруг снова, уже в который раз, вспомнил Лидию Изотову. Она верила в него. И друзья и родственники учёных, кто бы ни приходил, тоже верили в него. А он? В кого верит он сам? В себя?

– На кого из начальства мне выйти в Совет?

Молчанов вернулся к столу, тронул сенсор координатора.

– К Банглину, наверное. Только не пори горячку, на твоём лице написано всё, о чём ты думаешь. Таких, как Зимин, много, и в Совете они тоже найдутся. Он тут много наговорил, и я почти согласился с ним, но ты учти – кое в чём он прав! И рискованные полёты к Юпитеру – это о-го-го какой аргумент! Ты не был над Юпитером? Много потерял, и наверстать будет трудно.

– А ты не встречался с близкими моих пациентов, – пробормотал Наумов. – У тебя не было такого, чтобы от твоего решения зависела жизнь человека?

Молчанов застыл, потом медленно разогнулся, упираясь кулаками в стол, и на мгновение утратил самоконтроль: лицо его стало несчастным и старым.

Наумов пожалел о сказанном, извинился, пробормотал слова прощания и направился к двери.

Юпитер кипел, увеличиваясь в размерах. Вот он закрыл собой боковые экраны, затем кормовые, рубку заполнил ровный глухой шум – фон радиопомех. Все предметы окрасились в чистый жёлтый цвет, настолько интенсивным было свечение верхней разреженной атмосферы планеты.

Бам-м-м!

Шлюп содрогнулся, под ним загудело и загрохотало, в носовом экране выпятился из сияющей клочковатой бездны странный золотой волдырь, распустился кружевным зонтом и медленно пополз в высоту, рассыпаясь на белые волокна толщиной с горный хребет. Одно из волокон настигло убегающий модуль, изображение в носовом экране покрылось чёрной сеткой трещин.

«Падаю! – раздался слабый, искажённый помехами голос. – Не могу… Прощайте!»

Экран погас. Наумов закрыл глаза и остался недвижим.

– Это их последняя передача, – донёсся словно издалека голос Старченко. – Погибли все трое: Сабиров, Вульф и Горский. Показывать второй фильм?

Наумов отрицательно покачал головой.

– Не стоит. Оставь записи, может быть, я посмотрю их позже.

Старченко выключил проектор, потоптавшись, ушёл. Наумов посмотрел на часы: девятый час вечера. Одиннадцатый по среднесолнечному, перевёл он в уме. Где у них консультативный отдел? Кажется, в Петербурге, а там уже утро.

Он соединился с Центральным справочным бюро ВКС и через него с консультативным отделом Совета. Узнал телекс Банглина и с ходу хотел позвонить ему, однако ещё с полчаса сидел в кабинете, постепенно заполнявшемся сумерками, и смотрел сквозь прозрачную стену на далёкий чёрный конус пика Прево, врезанный в вишнёвый тускнеющий закат.

Над далёким Юпитером, в тщетных попытках постичь его суть, тайны бытия и молчаливое пренебрежение к роду человеческому, к попыткам контакта с обретёнными братьями по Солнцу, продолжали гибнуть люди, первоклассные исследователи и сильные натуры. Зов тайны – сквозь боль собственных ошибок, сквозь ад мучительных сомнений в собственной правоте, сквозь слепую веру в совершенство разума и сквозь собственное несовершенство – вперёд! И только сам человек способен оценить поражение, делающее его человечней.

Юпитер – лишь тысячная доля проблем, волнующих человечество, какой же ценой платит оно за прогресс в целом, если одна проблема требует гибели многих?! И как сделать так, чтобы не платить человеческими жизнями ради решения любых, самых грандиозных задач? Или совершенно не существует иной меры вещей?..

На пульте слабо пискнул вызов. Наумов повернул голову, но не двинулся с места. Сигнал повторился. Это звонила жена.

– Я тебя заждалась, Валентин, – с упрёком сказала она. – Уже девять!

– Извини, Энн, – пробормотал Наумов. – Я скоро приду, только закончу один не очень приятный разговор.

– Ты плохо выглядишь. Что-нибудь случилось?

– Ничего, наверное, эффект освещения, у нас тут сумерки.

– Нет, случилось, я же вижу. Это из-за твоих новых подопечных Пановкина и Изотова?

– Пановского, – поправил он машинально. – Понимаешь, Энн… их надо срочно оперировать, а я… боюсь.

Она внимательно присмотрелась к нему и сказала решительно:

– Приходи скорей, слышишь? Обсудим все твои проблемы вдвоём.

Виом угас. Снова сумерки завладели кабинетом. Где-то в невидимых зарослях под зданием лечебного корпуса прокричала птица: не сплю, не сплю, не сплю… Оранжевая полоса на западе становилась тоньше и тусклее, в фиолетово-синем небе засияла белая чёрточка – капсула гидрометеоконтроля.

Наумов встал, прошёлся, разминая ноги, и вдруг подумал: «А не трушу ли я на самом деле? И все мои переживания не что иное, как самый обыкновенный страх ответственности?»

Он стоял долго, уставившись на далёкую звезду, потом очнулся и без дальнейших колебаний вызвал комиссию по этике.

Руслан Банглин был очень и очень стар, где-то под сто сорок лет. Морщинистое тёмное лицо с озёрами холодных, прозрачных, будто заполненных льдом, глаз. Волос на длинной, огурцом, голове почти нет, шея скрывается под глухим воротником свитера. Он не удивился, увидев перед собой заведующего Симуширским медцентром.

– Слушаю вас, – сказал он хрипло, с едва слышным присвистом.

Протез гортани, подумал Наумов отрешённо. По долгу службы он имел встречи с председателем комиссии морали и этики, и каждый раз у него складывалось впечатление, будто он беспокоит этого страшно занятого властного человека по пустякам.

– Я, собственно, к вам по такому вопросу… – начал Наумов, не зная, как сформулировать этот свой проклятый вопрос.

– Пановский, Изотов, – подсказал Банглин.

Наумов не удивился: вездесущий Зимин успел побывать и здесь.

– Возникла проблема…

– Выбор метода оперирования, так?

– Дело в том, что нейрохирургическое вмешательство в мозг почти всегда чревато последствиями. Даже микролазерное и тонкое магнитное сканирование ведёт к разрушению соседствующих с оперируемым участков мозга, и хотя в нормальной жизни, как правило, это не сказывается, однако природа зачем-то сконструировала запас клеток, который мы уничтожаем ничтоже сумняшеся. А что теряет человек в результате операции, не знает никто. В случае с космонавтами изложенный мной тезис звучит так: при «перезаписи» информации с мозга в машину вероятность гибели увеличивается по сравнению с методом простого «стирания». Я сделал расчёт, по которому вероятности неблагополучного исхода относятся как два к трём.

– Вектор ошибки?

– В «красной зоне». – Наумов невольно покраснел, но не опустил глаз. – Но зона сама по себе не определяет исхода операции из-за недостаточного…

Банглин кивком прервал его речь.

– Полно, Валентин, эмоции тут ни при чём. Вы сами понимаете, риск остаётся, а соотношение два к трём не слишком выразительно. Расскажите-ка лучше, как относятся к операции друзья и родственники пострадавших.

Наумов еле удержался, чтобы не пожать плечами. Он устал и был зол на себя за слабоволие. Мысль, что он попросту струсил перед операцией и пытается теперь переложить ответственность на чужие плечи, не покидала его, а звонок Банглину вообще стал казаться жестом отчаяния, какового он вообще в себе пока не ощущал.

– Пановский холост, – медленно начал он. – Отец его в дальней звёздной и вернётся не скоро. Мать… ну что мать, она как и все матери, сын ей нужен живой и здоровый. Она согласна на любую операцию, которая спасёт сына. У Изотова отец и мать, две сестры… жена. Ситуация примерно та же. О жене и говорить не приходится, я уже разговаривать спокойно с ней не могу, так и кажется, что во всём виноват.

Банглин чуть заметно улыбнулся:

– Ясно. Охарактеризуйте каждого, в двух словах.

Наумов озадаченно пощипал подбородок.

– До этого случая я их не знал, сужу только с чужих слов.