Агабаб кивнул и припал к окуляру.

«Тигр» разведки прошёл в конец лощины, поворочал башней и остановился. До него было всего метров сто, и стоял он боком, так что у старшины даже руки похолодели от желания дёрнуть за спуск.

– Хорош зверинец! – прошептал Белов, считая начавшие выползать из-за холма танки. – Тут тебе и «тигры», и «пантеры», и «фердинанды»… Хорошую атаку наметили фашисты… Сначала замыкающего, Агабаб, потом эту сумасшедшую зверюгу впереди.

Старшина пошевелил лопатками и выстрелил.

Первым же выстрелом они с ходу проломили борт «пантере», замыкающей колонну. Следующими тремя подожгли злополучного «тигра» в авангарде и вторую самоходку. Остальные круто развернулись и стали расползаться по лощине, отплёвываясь огнём и дымом.

– Беглым – огонь! – Лейтенант махнул рукой и бросился к подносчику, который вдруг схватился за голову и упал. – Давай снаряд, пацан.

– Кажется, и наша очередь пришла, – спокойно заметил Сандро Куцов, глядя на замелькавшие на склоне соседнего холма зелёные мундиры.

Осколками близкого разрыва убило Курченко и ранило Агабаба. Белов, отброшенный взрывной волной на разбитые в щепу снарядные ящики, с трудом поднялся и поковылял к пушке.

– Снаряды! Огонь, старшина!

– Не могу, руку перебило! – простонал Агабаб. – Где же обещанная подмога, командир? Что они, не слышат?..

– Ползи к реке, доберись до комбата…

– А ты?

– Пока живы пулемётчики, жив и я. – Лейтенант оглядел панораму боя, и яростно-ликующая усмешка искривила его измазанное землёй, пороховой гарью и кровью лицо.

В лощине горело девять танков, но в дыму ползали ещё столько же, и все стреляли сюда, и только удачно выбранная позиция не позволяла им расправиться с пушкой сразу.

– Уходи, старшина, а я ещё задержусь. Забери с собой однофамильца. Эй, Дан Белов, за старшиной, живо!

– Не пойду! – прокричал испачканный чьей-то кровью и пятнами гари молодой сержант, добавил торопливо: – Пошли вместе, дед.

Лейтенант не расслышал последней фразы, он почувствовал толчок в спину и снова упал. Показалось, что он плывёт в невесомости. Боли не было, только спине стало горячо, словно заалела гимнастёрка. Склонилось над ним лицо странного парнишки, кого-то смутно напоминавшего, но у Белова уже не осталось сил вспоминать кого.

– Ты ещё… здесь? – прошептал он, пытаясь подняться. – Жив? Помоги встать… ноги не слушаются… но у нас ещё есть снаряды… Где Агабаб?

– Убит.

– Пулемётчики?

– Убиты.

Сердце отозвалось болью. Дан усадил его, испачкав руки в крови. Мальчишка словно повзрослел за минуту, сказал строго и просто:

– Я пришёл за тобой, дед. Я не однофамилец, я твой правнук. Нас ждут там, пошли.

– Бред! – Белов сильно закашлялся кровавой пеной. – Откуда же ты свалился… такой?

– Не бред, Александр Иванович. У меня слишком мало времени на объяснения. А чтобы ты поверил…

Дан распахнул гимнастёрку, под ней оказался сверкающий живым ртутным огнём костюм, обтягивающий тело, тяжёлый на вид ремень с выпуклой пряжкой, в центре которой горели цифры: 1943.

– Это аппаратура перемещения во времени, настроена на возвращение двоих.

Рядом ударила автоматная очередь, Дан заторопился:

– Мы обнаружили в архивах твои работы, дед, о квантах времени и принципе обмена причинности. Идеи эти верны, ты обогнал эпоху на два столетия, и ты очень нужен там, где я живу, в двадцать втором веке. Ты… ты гений, дед!

Белов не двигался целую минуту, полузакрыв глаза.

– А почему ты решил прийти именно сейчас? Зачем нужно так рисковать? Тебя же могут убить…

– Я просил, чтобы послали именно меня. «Завтра» для тебя… не будет. Прошу тебя, поторопись.

Белов снова задумался на бесконечно долгую минуту, пытаясь представить тот самый век, век грядущий, в котором живёт его правнук; он поверил ему сразу.

Дан выглянул из-за пушки. Танки не стреляли, по склону холма двигалась редкая цепочка зелёных фигур. Пулемёт Куцова молчал.

Потом Белов зашевелился и медленно, напрягаясь, встал. Дан подставил ему плечо, но лейтенант покачал головой.

– Возвращайся один, правнук. Человечество без меня как-нибудь обойдётся – там, у вас, но не обойдётся здесь. У долга нет альтернативы, как и у совести. Я не имею права… уходить. Ты поймёшь меня потом… К тому же у нас ещё есть снаряды. Пока я жив, они не пройдут! Прощай…

– Это твоё окончательное решение? – высоким звенящим голосом спросил Дан.

Лейтенант не ответил, нагибаясь к прицелу и стараясь не упасть. Он держался только потому, что рядом был мальчишка из двадцать второго века, который был обязан уйти живым, потому что не должны гибнуть дети, тем более дети будущего, ради спасения одного человека, кем бы он ни был!

– Уходи же!

– Я остаюсь. – Голос Дана дрогнул. – У нас ещё есть снаряды, дед.

Они успели выстрелить. И ещё раз. И ещё…

Космической троллейбус задержался: впереди стояла жёлтая машина ремонтников, и двое угрюмых парней в спецовках не торопясь что-то подстукивали наверху в стыках проводов. Через минуту тронулись, а я вдруг перестал воспринимать действительность. Знакомое чувство повторения виденного охватило меня. Такое бывало и раньше: вдруг ни с того ни с сего начинает казаться, что тебе знакома та ситуация, которую ты только что пережил. Так и сейчас: всё во мне напряглось, воспоминание рождается мучительно долго и безнадёжно – такое уже было… такое или почти такое… но где и когда?

Едва осознавая себя, я сошёл на следующей остановке, и тут это произошло…

Удар тишины! Встряска всего организма от чего-то непонятного, неподвижного и тем не менее яростно динамичного… Словно вихрь промчался надо мной и внутри меня, очистил от шелухи мыслей и чувств, и вот я уже стою онемевший, растерянный, в странном мире, где разлиты покой, тишина и неподвижность…

Нет-нет, я находился всё там же: остановка «Проспект Героев», справа – стена десятиэтажного дома почти километровой длины, прозванного в быту «Китайской стеной», слева – высотный серый дом из сплошного унылого бетона, рядом почта, гастроном… Всё то же и совсем не то! Ни людей, ни звуков их торопливой жизни! Застыли коробки троллейбусов и автобусов, пустые, как скорлупа съеденных орехов, совершенно обезлюдели тротуары, бульвары, подъезды, дороги. Ни одного пешехода, ни одной живой души! И над всем этим мёртвым спокойствием разлит странный розовый небосвод, струящий ровный, без теней, свет на опустевший жилой массив…

Первым инстинктивным движением моим был шаг назад, в салон троллейбуса, но скрип и шорох пустой, накренившейся под моей тяжестью машины не отрезвил меня, а наоборот, заставил сделать ещё несколько нелепых движений: я выпрыгнул обратно, зажмурил глаза, надавил до боли на глазные яблоки, открыл и увидел тот же знакомый и одновременно чужой до жути пейзаж и закричал:

– Лю-ю-ди-и!..

– …Уди-уди-уди-ди-и… – ответило долгое эхо.

И снова молчание, ни стука, ни гула моторов, ни шелеста шагов…

Как всегда, я просыпаюсь уже после того, как полностью постигаю всю глубину своего одиночества. Оно бьёт по нервам так сильно, что я просыпаюсь в страхе и долго не могу прийти в себя, смотрю на смутно белеющий во тьме потолок и успокаиваю сердце по методу раджа-йоги. Потом, качая головой, произношу мысленно сакраментальную фразу: «Приснится же чепуха, господи! О толкователи снов, где вы?»

Однако с некоторых пор я перестал быть уверенным в том, что это чепуха. Сон мой – с опустевшим городом – донимает меня уже вторую неделю аккуратно через день. И если первые мои реакции на сон были ещё более или менее положительными: любопытство не позволяло заниматься глубоким самоанализом, то в конце второй недели я стал досматривать сон с ужасом, не делая попыток рассмотреть подробности, как раньше, не умея отстраняться от тоски, страха и жуткого ощущения ирреальности происходящего, засасывающего в бездну небытия. Ребята на работе, врачи-исследователи, как и я сам, посоветовали обратиться к психиатру, благо, что в институте их пруд пруди и все знакомы. И я согласился, хотя как врач-невропатолог всегда был высокого мнения о своей нервной системе – был уверен, что друзья не отправят меня на Игрень – известное в нашем городе место, где расположена психолечебница.