— Скажи, — тихо начал он. — почему ты ненавидишь этот город?
— Не знаю, — неискренне ответил Уилл. — Быть может, потому что я помню всё о нём, а не то, что мне хочется?
— И тебе этого хватает? Разве людская история не показала тебе то, что жертвы неизбежны? Разве твоя собственная история не говорит об этом?
— Жертв не избежать — да, — голос наёмника сделался ниже, — избежать можно лишь их количества. Откуда вы берёте воду? С той же реки, верно? — Воланд кивнул. — Тебе не отвратно её пить, а? Зная, сколько трупов в ней раздулось и сгнило? Сколько рыб копошилось там над сырыми и вязкими кусками мяса только для того, чтобы доделать вашу работу?
— Некоторые и сами шли на это — сами бросали себя в пекло. И не ради себя — ради других — тех, кто останется после. У нас была благородная цель, чужак.
— Да, была — в этом и есть ваша проблема. Даже не ваша — всех. Я понял это однажды, когда мне довелось командовать небольшим военным отрядом: люди, обременённые целью, расценивают других людей как средства. Согласись, трудно послать кого-то на смерть, когда знаешь то, кто он, как жил или живёт, о чём мечтает по ночам — когда смотришь на человека, а не на число. Но вот в другом случае… в другом случае, люди — это просто резерв. «Эй, пошлю-ка я того вот с поддержкой, чтобы добрался до позиции. Да, они могут погибнуть, но в случае выигрыша, у нас будет преимущество» — верно?
— Всё совсем не так…
— Скажи тысячам трупов, что всё совсем не так — они поверят. Вас интересовал лишь результат. Результат рушил жизни, разбивал сердца, громил семьи и ломал хребты только ради того, чтобы остальные зажили счастливо, окруженные мнимой защитой. Ваш ведь канал в некоторых местах и десяти метров не достигает, верно? Скажешь, трудно будет такой перепрыгнуть тому уроду с большими ногами… Как вы их здесь зовёте? Ах, верно — никак. Вы ведь так и не смогли построить те стены, о которых грезили, но зато сделали себе другие, более прочные — в головах.
Мужчина молчал. Молчал и старик. Он соглашался? Он думал над ответом? Он пытался сдерживаться? Неважно. Тот бой, в котором нужно было воевать, давно прошёл.
— Красиво говоришь ты для человека с оружием.
— Если запереть тебя в комнате с сотнями тысяч книг и жаждой знаний да оставить на несколько лет — будешь говорить так же, — с легкой самоиронией ответил бывший пилигрим. — Ради чего был весь этот цирк с зараженным отелем и шкатулкой?
— Ради приватности, разумеется. Рад, что ты всё-таки пришёл, несмотря на очевидные «странности» заказа. Сказал бы я, что ты либо глуп, либо чертовски смел, но кто я такой, чтобы судить?
Он открыл шкатулку, разнеся по небольшой комнате звук скрипящего дерева, и вытащил оттуда миниатюрную записную книжку. Даже сконцентрировав всё своё зрение, Хан смог разглядеть лишь то, что в этой книге, кроме текста, время от времени мелькали фотографии.
— Ты должен убить его, — Воланд вытянул из книжки небольшое фото и положил его под тусклый свет лампы, Уильям начал приближаться, чтобы разглядеть. — Не всё так просто, как ты уже понял. У тебя есть ровно двадцать четыре часа на выполнение — к завтрашнему дню он должен быть уже мертв, — мужчина вытянул из шкатулки небольшую ампулу. — Убить его ты должен вот этим. Не спрашивай о составе — этим уж я делится с тобой не буду. Эффект будет почти мгновенным — спустя минуту он вряд ли сможет нормально двигаться, а через три — дышать. Да и вряд ли ты ему позволишь, сдаётся мне. Без свидетелей, само собой. Труп оставь на месте — яд практически незаметен во время вскрытия — всё будет выглядеть, как смерть по естественным причинам.
С немного размытой фотографии на Уильяма из Джонсборо смотрела знакомая ему маска из греческого театра. В голове всплыла недавняя сцена в переулке.
— Почему он? — неожиданно для самого себя, спросил старик.
— «Почему он?»
— Я хочу знать.
— Я-то думал, что наёмники хотят знать, когда не стоит задавать вопросов.
— Ты же уже привык к ощущениям исключения?
— В любом случае, об этом не тебе думать, — даже не поведя бровью, ответил белый костюм. — Это мои судьи, и моя задача — не допустить разлада между ними. Я не потерплю самоуправства. Тем более, частого. А убийство — это предел. И этот предел, если не справишься, будет достигнут завтра. Сейчас он находится в тюрьме — сторожит камеры и останется там, насколько мне известно, на целый день. Лучшая возможность убить его — попасть в камеру и заманить к себе. Нет, у тебя вряд ли получится просто пробраться в участок без свидетелей. Будет проще, если ты попадёшь туда под видом пьяницы или ещё кого-нибудь — дело твоё. Но не смей судить меня и мои методы — я делаю то, что считаю правильным.
— Мда… Это место и люди совсем не меняются, — наёмник взял ампулу и шприц, заблаговременно припрятанный в шкатулке, и направился к выходу. — Жаль, что лучший пример этого не видит даже себя в упор.
— Если у тебя есть немного времени, я смогу тебе рассказать, почему всё именно так. А заодно, быть может, смогу объяснить, почему всё не так, как ты считаешь.
— Время для грустных историй из прошлого? Знаешь, — отходя от двери, шепнул Хан, — я могу быть больно любопытным для наёмника, но и ты больно болтлив для человека с тайнами.
— А что мне с того, что я расскажу тебе хоть что-нибудь? Думаешь, это будет иметь какую-то ценность? Ты пришёл, ты исчезнешь, а вот здешние люди останутся — им я многого не могу доверить по-настоящему или так, как я это вижу. Да и, к тому же, если какая-то правда и всплывёт… я буду прекрасно знать, какой из седых псов войны в плаще стоит за этим. Всё проще, чем тебе кажется. Всегда. Так ты будешь слушать?
Наёмник утвердительно кивнул и, придержав плащ, уселся на стул возле лампы. «Я слушаю» — говорила нависшая в комнате тишина.
— Этот дом… когда-то принадлежал одной семье: мать и отец примерно моего возраста, старшая сестра — красивая, как сам дьявол, брат и младшая. Чтобы хоть как-то подзаработать во время присмотра за ребёнком, мать предложила сдавать пару комнат. Все согласились — в тесноте, да не в обиде. Приезжих в те дни было немного, но им хватало, да и уютом их дом обладал просто нечеловеческим. И вот, в один из таких дней к ним заселился некто — женщина тридцати лет, которая вечно хотела спать и жаловалась на слишком шумных людей за окном… — мужчина опустил глаза и уставился в пол. — Это — последнее, что я от них слышал — в ту неделю меня отправили командующим в канал — города я не видел.
«Так ты ещё и управлял всё той бойней, — пронеслось в голове охотника. — Ублюдок».
— А по приезду… по приезду, меня не захотели пускать внутрь. Соседи… здоровые, мать его, мужики с топорами и вилами ссались под себя, потому что слышали крик, — голос его начинал дрожать. — Им было плевать на то, что там живёт многодетная семья, чтобы спасти которую, достаточно было бы просто убить одну сонливую дуру! Но нет! И я… я заставил их пойти со мной — навёл пистолет и пригрозил повесить точно так же, как и тогда, потому что это было необходимо. Потому что цель оправдывала средства, — наёмник зло улыбнулся в спину рассказчику. — Я оказался внутри. Зашёл через то самое окно с двумя трясущимися олухами, прошёл по той самой тропинке… Знаешь, что я видел? Я видел кровавые разводы, разбросанную мебель и побитые стёкла там, где ещё вчера мечтал оказаться… Где ещё миг назад хотел быть. Но самое страшное… Самое страшное было в том, что заразилась почти вся семья — мать, отец, брат, Клара… Осталась только одна душа там — маленькая младшая сестрёнка. Ей тогда было пять. Пять лет, наёмник! Она заперлась здесь — в этой комнате. Как ты думаешь, легко ребёнку понять то, что вся её семья больше никогда не вернётся в мир живых, потому что кто-то просто испугался?! Что её жизнь может оборваться не из-за того, что никто не слышит, а потому что всем плевать?! Нет, конечно, нет…
Он повернул голову на секунду, и старик очень легко смог заметить пылающую ярость в его слепом глазу. Одно из жутких ощущений, которые приходилось испытывать за всю жизнь Уильяму — когда человек, обременённый ненавистью, забывал обо всём, включая собственные лишения. То случилось впервые тогда, когда одна женщина, не сумевшая договорится о цене, попыталась дать ему пощёчину отсуствующей рукой.
