— Был когда-то один человек…
— Заткнись, заткнись, заткнись!
— Очень важный для меня. Разумеется, он умер — ты видел, что кроме меня там никого не было — лишь урна с пеплом, но… У меня вошло в привычку с ним говорить. Да и он сам…
— За-ва-ли!
— Он сам когда-то сказал, что хотел быть похороненным там, и чтобы я, в случае чего, говорил с ним о всяком разном, когда его не станет — сказал, это помогает разобраться в себе. Не соврал — очень часто помогало. Он был довольно мудрым человеком — знал, как правильно жить эту чёртову жизнь. Правильнее, вернее.
— Не думаю, что у жизни есть правильный путь.
— Тогда откуда, по-твоему, столько проигравших? Правильность — это не какой-то особый путь, не выбор профессии или моральные устои. Правильность — это умение не совершать ошибок. Особенно — ошибок предшественников.
— А кем он тебе приходился-то? Этот?.. Человек? Так же, как и я? Попутчик? Напарник, как Джеймс? — на тот вопрос Хантер так и не ответил.
Путь к центру Вашингтона оказался более-менее безболезненным — орды, казалось, давно прошли тот город — типичная разруха, следы свежей крови и экскрементов на дорогах свидетельствовали за это обеими руками, однако кое-где всё же встречались редкие стаи — некоторое время путникам просто приходилось кружить по кругу, выжидая, пока откроется хотя бы один путь в центр.
Первое десятилетие после Конца столица США пользовалась просто бешеной популярностью у всех живущих людей: выжившие думали, что там им обеспечат кров и безопасность (так и было, но очень короткий период времени); сталкеры не без повода полагали, что в заброшенных муниципальных зданиях и на аванпостах, построенных на скорую руку, было, чем поживиться; рейдеры добивали оставшихся людей, что не хотели к ним присоединяться и, при этом, укреплялись недостаточно хорошо; а конспирологи-военные, принимающие за чистую монету слухи о правительстве в бункерах под Белым Домом, также обшаривали попутно всё, что могли. Правы ли были последние? Кто знает. По крайней мере, это точно было не так важно, чтобы переживать об этом — было правительство или нет — рухнувшему миру было плевать.
— Вы кто, к Дьяволу, такие?! — незнакомец прицелился в подъезжающую машину.
Основное здание Библиотеки Конгресса выглядело более, чем величественно: с запада обычного человека когда-то встречали статуи Нептуна, стоящие в небольшом фонтане; белые, немного потемневшие со временем лестницы были высечены ровно, без единого сучка и задоринки. Тяжёлые, как и само постижение знаний, проверенные и надёжные, они широкими пробелами вели вверх… О, и само здание: над основным его входом — высокими и тёмными дверьми из бронзы — стояли римские колонны, удерживая не только тяжёлую крышу, но и, при правильном освещении, все небеса; куча лепнины — у окон, на стенах; куча резных росписей, покрывшихся пылью, и всё то когда-то было кристально белым — цветом очищения.
Ведь действительно: знания не несут в себе эмоций, не являются порывом чувств — это чистая информация, была и должна быть таковой. «Epistula non erabescit» — бумага не краснеет.
Святая святых переживала явно хорошие для Нового мира времена — она, стараниями Библиотекарей, была обнесена одной, максимально цельной системой заграждений: перед трехметровым железным забором с колючей проволокой на прутьях, что были загнуты в наружную сторону, стояли огромные ежи, препятствующие свободному проезду транспорта; у самой стены с внутренней стороны на расстоянии полуметра, были расположены небольшие возвышения, позволяющие вести огонь по мёртвым, а окна и крыша самого здания служили отличными позициями против живых; лишь в одном месте — чуть западнее тех же самых статуй Нептуна, были расположены ворота, но и те, как и сам периметр, были под электричеством — то была весьма надёжная, как считал Хантер, защита — куда надёжнее, чем водный барьер Кав-Сити по одной простой причине: если здесь его кто-то захочет пересечь — у него не получится сделать это незамеченным.
— Ты-то сам кто такой?
Но случалось и так, как случилось в тот момент: орды, проходящие мимо здания Томаса Джефферсона — того, что было огорожено — натыкались на заграждение и, разумеется, получали разряд. Некоторые из них отпадали от железа и, оклемавшись, продолжали идти дальше; некоторые, отпрянув, умирали в конвульсиях от остановки сердца; но были и третьи — те, что вообще не желали отставать от решётчатой стены. Прожариваясь несколько часов, они давали перебои питания на сеть и, что более важно, несли не самый приятный запах в округу — кто-то должен был их снимать. В таких случаях защита электричеством временно отключалась, а за непреодолимые преграды выходили один-два человека, чтобы найти то самое барбекю.
— Что значит «кто ты сам такой»?! Отвечай на чёртов вопрос, — то был явно парень — и худощавое телосложение, и высокий голос подчёркивали это, пускай лица и не видно было из-за капюшона и маски. — Или иди нахер!
— Если сейчас не ответишь — я прострелю тебе ногу.
— Грёбаный Библиотекарь! — голос отвечающего сильно дрожал.
— Херня — я тебя раньше не видел. Новенький?
— Хреновенький! Я здесь больше года! Отвечай или я уже выстрелю — мне только спасибо скажут!
— Ха-ха-ха-ха-ха! О, да — такое спасибо ты долго помнить будешь — всю жизнь, можно сказать. Оставшуюся.
— Кто ты?! — это было куда больше похоже на визг, чем на вопрос.
— Уильям. Это — Пацан.
— Айви, — представился тот.
— Веди нас к Дане. Или, хотя бы, скажи, что я здесь — она поймёт, о каком Уильяме речь, — отвечающий долго сомневался, но, в конце концов, открыл ворота и, как только машина оказалась внутри периметра, взял водителя на мушку.
— Значит так: я вас не знаю, но и снаружи не оставлю. Кофуку сейчас спит. Войдём внутрь — оставлю вас на попечение, а сам разбужу её, но оружие вам придё… У вас чё, нет оружия?
— Почти… И в смысле «спит»? — он вышел из машины и театрально развёл руками. — До полудня остались считанные…
— Бурная ночка — орда недавно проходила, так что… Там ещё сонар нас заметил у ограждения… — отвечающий явно замялся.
Револьвер и кольт были получены парнем в маске и тот, вздохнув, наконец, спокойно, повёл двойку в здание. Библиотекарям в действительности принадлежало лишь два из трёх зданий. Самое молодое — мемориал Джеймса Мэдисона — пустовало после пожара и служило отличным напоминанием о том, что ничто не вечно.
Первыми Библиотекарями стали преданные рабочие и военные, поставленные защищать от вандалов национальное культурное достояние страны. После объявления ВОЗ чрезвычайного положения, после публикации настоящих статистик, показывающих всю неготовность мира к новой заразе и, как следствие, закрытия границ многих стран с обеих сторон, начались волны массовой внутренней паники. Разумеется, не сразу. Первые месяцы люди ещё пытались быть людьми — оставались в домах в комендантские часы, редко сопротивлялись арестам по подозрению в заражении, ещё реже — устраивали хаос или самосуд на улицах, но время шло, а паранойя росла. Кто-то считал, что лекарство от паразита уже есть за границей, а за сим пытался всеми доступными способами пересечь океан, кто-то верил в то, что полиция, задерживая заражённых, сразу убивала их, кто-то просто пользовался массовой паникой и поднимал локальные восстания и бунты, приводившие к погрому и без того переполненных больниц, убийству врачей, военных и полицейских — просто из-за своей настоящей, звериной натуры.
Позже, когда пандемия достигала пика по количеству смертей в день, были завершены так называемые «барьеры» — аванпосты военных, расположенные в крупных городах с целью законсервировать движение. Никто не мог въехать, никто — выехать. У правительства, как вещали редкие оставшиеся телеканалы, был отличный план по медленной и методичной чистке городов — квартал за кварталом, район за районом. Но с каждым днём мёртвых становилось всё больше, живых — все меньше, а сознательных живых не оставалось вовсе. Сопротивление, оказываемое вооружённым людям, доходило до абсурда — массовые беспорядки набрали свой пик именно тогда, когда, казалось, ни поднимать бунт, ни подавлять было просто некому.
