– Вот-вот! И я о том же! Почему же в этот праздник допускают кого попало?

– Как это? – снова не поняла Надежда, начиная обижаться. – Ты про меня, что ли?

– Ой, не придумывай! – засмеялась Наташа. – Нужно мне про тебя думать. Я о другом. А вдруг в церковь зайдёт преступник? Вор? Убийца? Тогда что?

– А что тогда? – ещё больше не понимает Надежда. – Молиться тогда начнёт, наверное, плакать станет. Ведь в церкви всегда плачут, кого пробирает обстановка да кто с искренним сердцем заходит. Я, например, по первости, ревела не переставая. Как зайду, увижу эти лики светлые, полные любви, как услышу этот запах, который достаёт до самого сердца, так мне кажется, что кто-то меня жалеть начинает, и от этого ещё пуще реву. Наревусь, успокоюсь – и домой. Как будто снегом умылась. Лицо – горит, а на душе тепло! Словно соловьи поют. У тебя разве не так?

– Не так, – хмурится Наташа и пытается ещё раз объяснить непонятливой соседке. – Нельзя, чтобы наравне с обыкновенным человеком, как я, как ты, в церковь заходили воры. Сколько их по нынешним временам? Ведь знаешь! Всю страну разворовали! И что же, свечку поставят, перекрестятся и – нет греха?

– Ну почему же «нет греха»? – говорит Надежда, начиная понимать смысл разговора. – Грех – он всегда есть. Отступает, когда покаешься в нём. А поставить свечку – это ещё не значит покаяться. Только вот ты скажи мне, почему ты решила, что тебе заходить в церковь можно, а ворам и убийцам нельзя? – спросила Надежда и пытливо, серьёзно уставилась в лицо Наташи. – Почему ты думаешь, что им нельзя заходить? И кто должен запретить?

– Ну, я не знаю, кто должен запретить, – нервничает Наташа, – наверное, попы. Те, кто следят за порядком в церкви.

– Но ведь на лбу человека не написано, кто он? – настаивает Надежда.

– В таком случае надо просто разъяснять, чтобы люди понимали, что таким в церкви делать нечего.

– Вона куда ты загнула! – поражается Надежда, однако ничуть не раздражаясь, но и без тени насмешки. – Так ты скажи, Наташа, почему тебе заходить в церковь можно, а ворам нельзя?

– Так я не ворую, а воры должны сидеть за решёткой.

– Не воруешь? – усмехается Надежда. – А мешки ваты и бинтов, что ты носишь с работы, – разве это не воровство?

– Ох, и бесстыжая ты, Надежда. Сама ведь у меня выпрашивала.

– Выпрашивала, а всё равно воровство. А других осуждаешь. Ты меня как-то приглашала на дачу в бане помыться. Классная у вас баня, из мрамора. Наверняка твой Саша тайком натаскал. Он ведь у тебя в строительной части служит?

Или там даром раздают мрамор? Или офицеру можно… воровать?

– Ну и наглая ты! – искренне удивляется Наташа, хватаясь за ведро с клубникой. – Не ожидала я от тебя такого. Сколько раз тебе помогала! Уколы твоим ребятишкам ставила. Эх ты! Как ты можешь такое говорить?

– Ты ведь сама разговор завела. Напоследок спрошу тебя. Ты медсестра, работаешь рядом с врачом. Это хороший пример к твоему вопросу: кому ходить в церковь. Идут ли к вам здоровые люди? На приём?

– Да зачем же они будут к нам идти? О чём ты, Надя? – машет рукой Наташа.

– О том, что и Христос пришёл не к здоровым, но к больным. Грешников он пришёл спасать, тех, кому ты запрещаешь в церковь ходить, – говорит Надежда, поднимая сумку и готовясь идти дальше. – Куда же им, бедным, деваться? У нас общий Отец! Вот они и идут к Нему. За советом. За раскаянием. А без этого как им облегчить душу? Тебе ведь, наверное, хочется поболтать после того, как съездишь в отпуск или купишь новое платье? А когда тебе удалили камни из желчного пузыря, как долго ты потом об этом рассказывала. Забыла? А им – кому ты запрещаешь в церковь ходить? Им тоже надо кому-то рассказать о своей ноше. Чтобы не сделаться ещё злее.

– Нет, тут что-то не так, – не соглашается Наташа, стараясь закруглить разговор, чтобы подумать, общаться ли ей дальше с Надеждой, с этой неблагодарной женщиной, не желающей сейчас понять её, Наташу, или нет.

– Подожди, – говорит Надежда, что-то вытаскивая из карманчика хозяйственной сумки. – Вот, возьми, утром на голодный желудок съешь, простой водичкой запьёшь. А потом свечку зажжёшь, может, поплачешь. Иногда надо.

И протягивает растерявшейся Наташе просвирку, вынув её из беленького платочка, а следом за ней и жёлтенькую свечку, пахнущую мёдом.

– Бери, бери! Это тепло, – говорит Надежда и, схватив хозяйственную сумку, идёт по ступеням наверх, не дожидаясь Наташи, которая опять поставила ведро с клубникой на пол и принялась рассматривать просвирку и свечку.

19 мая 2013 г., Китай

Распахнутые серые глаза, взметнувшиеся брови, сухие губы, блеск влажных зубов – откуда ты взялась? Отец Владимир смотрел на девушку лет двадцати, творя внутреннюю молитву, чувствуя, что молитва не помогает и он не может оторвать взгляда от потрескавшихся на солнце губ незнакомки. Заметил её, когда, сняв с себя монашеское облачение, кинул одежду под куст и приготовился ступить в воду. В этот момент из-за колючих веток вдруг показалась она, в выцветшем сарафане до колен и с букетом ромашек в руках. Рыжие волосы, заплетённые в косу, растрепавшиеся надо лбом от ла́занья по кустам в лучах солнца, показались отцу Владимиру огнём, горевшим на её голове. При виде того, как девушка отпрянула в испуге назад и коса огненной дугой взлетела в воздух, отцу Владимиру стало страшно. Он хотел перекреститься, но отяжелевшая рука поднялась только до пояса, неловко прикрыв голый живот.

Отец Владимир в свои двадцать пять лет чувствовал себя достаточно искушённым, чтобы пугаться какой-то деревенской девчонки. И, тем не менее, сердце его колотилось, а во рту пересохло. Мысли путались, сбиваясь с молитвы на незнакомку, которая, кажется, справилась с растерянностью и сообразила, что уж ей-то бояться нечего. Стоящий на траве полуголый мужчина с небольшой бородкой, с крестиком на груди хоть и выглядел, как герой американского боевика, но его голубые глаза выдавали в нём робкого человека. Кроме их двоих, на берегу никого не было. Правда, за кустами, в нескольких шагах от этого места, где деревенские обычно купались в узкой неглубокой речушке, играли в футбол мальчишки. Их громкие крики и удары по мячу доносились до слуха девушки, и это придавало ей смелости.

Поправив лямки сарафана и успокоив косу, движением руки перекинув её на грудь, девушка приблизилась к остолбеневшему отцу Владимиру и кокетливо сказала:

– Искупаемся?

Видя его заторможенность, бросила ромашки на траву, скинула сарафан и осталась в пёстреньком, под стать её веснушчатому телу, купальнике.

– Немой, что ли? – спросила она, поднимая руки и заворачивая косу в узел на макушке.

От растерянного вида красивого молодого мужчины ей сделалось весело, она расхохоталась. Услышав её смех колокольчиком, отец Владимир понял, что ещё секунда – и он потрогает девушку за её золотистые плечи. «Господи, помилуй!» – громко произнёс он неживыми губами и упал в обморок.

Очнувшись, отец Владимир увидел голубое чистое небо в невозможной дали над собой и испуганное лицо девушки, побледневшее немного и ставшее ещё прекраснее.

– Ну и телёнок! – приговаривала она, похлопывая его по щекам. – Баб не видел, что ли?

При звуках её мягкого, заботливого голоса отец Владимир почувствовал, как блаженная, освобождающая от страха лёгкость проникает в его душу. Он глубоко вздохнул и поднялся на ноги.

– Не волнуйтесь, наверное, тепловой удар хватил, – сказал он опечаленной девушке и стал одеваться у неё на глазах во всё чёрное.

– Фу ты! Стыд-то какой! – закричала она в страшном смущении, кидаясь к сарафану и натягивая его на себя дрожащими руками. – Вы, должно быть, к нашему батюшке приехали? Слышала от девок: красавчик, говорят, из города. Монах. А я, видите, не догадалась. Вы меня извините, – шёпотом досказала она, с тоской разглядывая отца Владимира, как он поправляет мантию и приглаживает волосы, собранные под затылком в небольшой хвост.