Но обессиленная от длительных разборок, ставшая равнодушной к еде, к мужу, к работе, от которой взяла небольшой отпуск, к участливым подругам, которые продолжали интересоваться, как идут дела, Ольга ушла с балкона, не докурив сигарету, отключила телефон, легла на диван и крепко уснула. Она проспала трое суток, почти не просыпаясь. Изредка помнит, как Анатолий поил её водой, как пытался покормить, а она отнекивалась, с удовольствием возвращаясь в спасительный мрак, в котором было уютно и спокойно.

Первой мыслью, когда Ольга открыла глаза, чувствуя, что уже не в силах лежать на диване, было: «Господи! Как же я тебе буду молиться?! Ведь ни Ванька, ни я не крещёные! Хотя бы я… Может быть, услышишь?» Ей стало страшно, как в тот, самый первый день, когда им позвонили из части и сообщили о случившемся. Вспомнив лицо мужа, исказившееся от страха, и заново ощутив безумную тревогу в своей груди – что делать, где искать защиту? – Ольга содрогнулась. «Нет, нет, – подумала она, – так нельзя».

И, спрыгнув с дивана, стала торопливо собираться, объяснив Анатолию, увязавшемуся за ней, что надо ехать в церковь, узнать, можно ли окреститься в её-то пятидесятилетнем возрасте.

– К Богу прийти никогда не поздно, – ответил им батюшка – молоденький мужчина, с длинным хвостом чёрных волос, светлый лицом и по возрасту, наверное, чуть старше их Ваньки.

Он грустно покачал головой, услышав Ольгино, сквозь слёзы, признание: «Но ведь я ничего не знаю…» – и почему-то добавил: «Эх, Дальний Восток…»

Через неделю Ольга приняла крещение, исповедовалась и причастилась Христовых Таинств. Ничего в её жизни не изменилось. Она не стала ходить в церковь на службы – работа не позволяла, да и хлопоты о передачах в тюрьму отнимали много времени. Ольга не знала ни одной молитвы, кроме «Отче наш…», и вообще ничего не понимала ни в религии, ни в Боге. Но где-то в глубинах её исстрадавшейся души поселилась странная лёгкость, почти детское спокойствие, сравнимое с тем, что она испытывала, когда в детстве рассказывала матери про обиды, которые переставали быть обидами, стоило маме погладить дочку по голове. В жизнь тотчас возвращалась безмятежность. Так и сейчас – словно кто-то значительно сильнее и мудрее её взял на себя часть её ноши, разделил её с ней, тем самым дав Ольге возможность дышать и думать о том, какие носки купить Ваньке, чтобы он не мёрз там, в тюрьме.

По совету священника она пробовала начать с сыном разговор о крещении, но Ванька рассердился. «Придумала! – и добавил более мягко, увидев, как опечалилось лицо Ольги: – Мамка, мне не нужно выделяться – засмеют». И она тогда решила, что всё возьмёт на себя. Будет молиться за двоих. О единственном: только бы Ваньке хватило здоровья, только бы Бог дал ему сил, спокойствия, чтобы пережить эти два года, только бы Он помог их сыну, лишь бы не ожесточилось юношеское сердце от несправедливой обиды. А там уж как выйдет, посмотрит, сам решит насчёт крещения-то. Священник сказал, что материнская молитва выше всего, что она многих спасала, пусть Ванька и некрещёный. «А ты молись, молись! – наказывал батюшка. – И Дух снизойдёт и на твоего сына». И Ольга молилась, день и ночь повторяя слова новой для себя, специально выученной для этого случая молитвы: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, святого апостола Твоего Петра…»

Через три месяца, когда все немного пришли в себя и привыкли, что Ванька в тюрьме, супруги узнали, что зачинщик драки снова попал в историю, более жёсткую, чем первая, и что по решению трибунала осуждён на пять лет и сослан куда-то в Сибирь. Ольга перепугалась, представив, что Ванька мог пройти мимо этой драки, ужас объял её. Она заплакала, прижавшись к мужу.

– Знаешь, а ведь мне совсем не радостно, что подонок наказан. Что наш Ванька отомщён. Почему? – недоумённо спросил Анатолий.

– Не знаю. В моей душе тоже не осталось места для ненависти – одна боль, – ответила Ольга. – Да и какое нам до него дело? Тратить на него свои внутренние силы!

– А Бог-то твой, видно, работает? – с некоторым уважением спросил Анатолий.

Жена поправила его мягко, сказав «наш Бог». И тихо, с затаённой мечтательностью произнесла:

– Нам бы повенчаться, Толя. Как ты думаешь? – и закрыла ладонью рот мужа, чтобы он не сказал ничего лишнего.

4 ноября 2012 г., Китай

– Нет, согласись, это большая несправедливость! – горячилась Наташа, белоруска лет сорока пяти, крупная, высокая, конопатая, с голубоватыми, отёкшими по причине нездоровых почек глазами и узкими губами, зрительную полноту которых увеличивала яркая татуировка по контуру.

Раньше, в естественном состоянии, губы казались размытыми. Теперь же, когда красная полоска ползла вокруг них, даже немного выше, губы выглядели чересчур полными. Особенно издалека. А когда Наташа красила их розовой помадой, глядевшему на неё человеку делалось неловко. Человек не знал, куда отвести взгляд, который так и тянулся к розовым Наташиным губам, окаймлённым пунктиром красных точек, соединявшихся в неестественно яркую подводку.

Взгляд голубых Наташиных глаз был жёстким. Вот уже минут пятнадцать она разговаривала с Надеждой – соседской женщиной одного с ней возраста, суховатой, кареглазой, черноволосой, выразительной от природы, но блёклой от вечной усталости, от беготни по магазинам и трёх мужиков в доме – мужа и двух взрослых сыновей, – которых надо было плотно кормить, чтобы они могли зарабатывать деньги, каждое утро садясь на водительские места городских автобусов. Вот этой хлопотливой, заботливой женщине Наташа доказывала, что заходить в церковь кому попало – это высшая несправедливость.

– Высшая несправедливость! – воскликнула она громко.

Её сильный голос долетел до последнего, пятого этажа, ударился о потолок и, вернувшись вниз, пронёсся к выходу из подъезда. Наташа посторонилась, словно задетая невидимой волной, и продолжила уже тише:

– Ведь должна же где-то быть справедливость! Где, как не там, не в церкви?

Она давно поставила на пол ведро с клубникой, которую привезла с дачи, и отдыхала, обмахиваясь носовым платком, дожидаясь мужа, который ставил машину в гараж. Рядом с клубникой стояла потрёпанная хозяйственная сумка Надежды, с которой она уже сбегала на базар, купив картошки, морковки, капусты и лука. Мясо лежало на самом дне. Надежда боялась, как бы оно не потекло, – слишком уж было жарко. Она догнала Наташу на площадке между вторым и третьим этажами и, поздоровавшись, хотела пройти дальше, в том же быстром темпе, но соседка остановила её вопросом.

– Как ты считаешь, – спросила Наташа, и лицо её сделалось строгим, будто она сидела за столом, на рабочем месте медсестры в кабинете терапевта, и по просьбе врача выписывала больному рецепт, – это справедливо, когда в церковь идут все кому не лень?

– Как это? – опешила Надежда, только сегодня бывшая на литургии.

Она исповедалась, причастилась Христовых Тайн и, осчастливленная нечастым событием в жизни, переделала много работы после посещения церкви. И за квартиру заплатила, и постриглась покороче, чтобы волосы не мешали смотреть на мир Божий, и на базар забежала. Теперь осталось наварить борща да закончить уборку – завтра воскресенье, надо всем отдохнуть.

– Кому «кому не лень»? – переспросила она. – Я вот сегодня была. Так мне не лень, мне это в радость. Хотела бы чаще, да не успеваю. Господь простит за мои труды по хозяйству.

– Потому и спрашиваю тебя, что вижу, как ты носишься со свечками! Наверное, и сейчас лежат в сумке? Пахнет от тебя дурманно.

– Лежат! А как же иначе? – подтвердила Надежда. – Всегда покупаю, как в церкви бываю, – когда ещё зайду-то, думаю. Про запас. Да и кто попросит на работе, я дам. Мои продавщицы, пока полы-то намываю, всегда просят рассказать что-нибудь, я и рассказываю. Как служба прошла, что батюшка на проповеди говорил, как хор пел. Бывает, что хорошо поют, сердце сжимается, так сладко становится! Так бы и вспорхнула птичкой под купол! Он у нас самый высокий в городе, Свято-Вознесенский собор! Весь из леса сделан! Была ведь, знаешь! А насчёт запаха дурманного, так это ладаном пахнет. Ты задержись как-нибудь до конца службы – увидишь, почувствуешь. От ладана голова светлеет и душа поёт. Вся жизнь начинает казаться вроде вечного праздника.