Но с другой стороны, загони какого-нибудь правителя в наши условия существования, и он будет раздавлен ещё быстрее. И даже не потому, что наши условия будут противоречить его привычкам, но в первую очередь потому, что его выросшая на иных полях, – на полях с перспективами глобального созерцания, душа, будет посажена в клетку, и она, потеряв эту свободу, будет изнывать от боли. Она потеряет свою власть, которой привыкла удовлетворяться. Она останется без воздуха, которым дышала всю свою жизнь. Она останется без всего того, что привыкла ценить и любить.
Висталь поднял руку, и, прервав собеседника, произнёс: но чего, как не удовлетворение властью жаждет ваша душа, когда вы идёте на преступление? Сначала, большинство из вас ступает на эту дорогу от нужды, чтобы выжить. Но когда нужда перестаёт давить, вы так же хотите власти, пусть и мелкой, но всё же власти над обстоятельствами, власти над размеренно текущей последовательностью бренного бытия. Ведь если бы вас толкала на это только лишь нужда и голод, то вы нашли бы себе иное занятие. К примеру, пахаря, или скотовода. Но в этих занятиях нет удовлетворения властью. И ваше мелкое тщеславие, в своих иллюзиях, гонит вас на путь пошлого преступления. Каждое тщеславие, в соразмерности своей мелкости, или величия, существует всё же, на одном поле. В сути своей, это ваше тщеславие, нисколько не отличается от тщеславия правителя. Оно отличается лишь масштабом притязаний. И всякий правитель такой же преступник, как и каждый из вас. Но его преступная жизнь, в силу собственного величия и масштабности поступков, превращается в общем мировоззрении в нечто возвышенно великое, а подчас и Гениальное! Там, где шагает Слон, там все остальные движения, – не замечаемы. И то, что при каждом своём шаге, этот Слон давит тысячу мелких букашек, и разоряет муравейники, не имеет большого значения. Ведь его поступь слишком велика, и это величие даёт ему сам Бог.
Вопрос; Кто живёт более счастливой жизнью? Или так: Кто более несчастлив в своей доле, – правитель, или нищий? – Только на первый взгляд кажется риторическим. При всей очевидности ответа для стремящегося везде и всюду к достатку, человек чувствует себя несчастным вне зависимости от условий существования. Как и счастье испытывает далеко не каждый богач или правитель. Но не один правитель не согласиться поменять свои несчастья, на счастье нищего. Человеческая душа так устроена, что она привыкает, как к тяготам и лишениям, так и к благосостоянию. Но быстрее всего она привыкает к радости повелевания. Осознанность своего положения, как всякая осознанность, так же дифференциально-латентна, как всякий аффект воли. Нашей душе не дан, ни абсолютный рай, ни абсолютный ад. Всё лишь – по отношению. И человек, получивший чашку чая и миску риса, после долгого скитания по пустыне, гораздо счастливее, чем богатый наместник, поедающий ежедневно фазанов и запивающий их молодым вином. Состоятельный и знатный человек счастлив своей долей, по большому счёту лишь видя рядом стенания и нищету. Они ему постоянно напоминают о том, что он счастливый. Без этого постоянного напоминания он быстро об этом забывает. Ибо для желудка, не знающего голода, всякая пища со временем становиться чем-то вроде вдыхаемого воздуха, от которого наше тело давно перестало получать удовлетворение. И, конечно же, если все, кто поблизости с ним, вдруг станут богаче его, он будет чувствовать себя глубоко несчастным человеком. Ибо сам достаток, не позитивен и не негативен, он не приносит ни удовлетворения, ни разочарования. Только наше отношение, наше рефлектирующее на этот счёт сознание, в своих глубоко иллюзорных дефинициях, строит внутри себя эти отношения и оценки.
Мы многого в твоих речах, Висталь, не понимаем. Но чувствуем, что из твоих уст льётся истина, словно из-под горы Великой, сладостный источник. И она завораживает своей прозрачностью и совершенством.
Вас завораживает музыка моих речей. И пусть не всё дано вам осознать из сказанного мной, но всё ж прозрение вы некоторое получили. Подобным действием на разумы людские, обладает всякая Великая поэзия. В ней много не понятно для разумности обыденной, но музыка величественного и гармоничного слова, что быть должна присуща, всякой поэзии, будит в душах тёмных и не очень, все потаённые уснувшие рецепторы тончайших лепестков сознания. И даже если в душе доминируют самые низы, – страстей грубейших камни, заполняют всё её пространство, их обливая живительной своею влагой, поэзия, вдруг оживляет, и заставляет двигаться, плясать в тон музыки рядов. И на камнях на этих, вдруг расцветают маки! И души страждущие, покалеченные нищетой, и души, деформированные переизбытком и богатством, находят в тонких флюидах поэзии и всякой музыки божественной, – отдохновение, что возвращает тягу к жизни, к её возвышенным ступеням. Она уводит первого, – от тягот и страданий нищеты; Второго, – от скуки бренной, и страдания пресыщением, в свои Великие наделы. – В свои пенаты, где сам Бог играет на «Великом инструменте идеала», и мир вокруг весь, поддаётся самонастроению, гармонии и совершенству.
Воцарилась тишина. И Висталь выдержав паузу, с улыбкой разряжающей иронии обратился к преступнику, приведшему его сюда. Я получил то, что искал. Надеюсь и отдал соразмерно. Мне пора. И не дожидаясь, когда все присутствующие выйдут из оцепенения, пожал всем руки и вышел. Он действительно получал какую-то благость души, соприкасаясь с так называемыми низами общества. Но эта благость отличалась от той, которую он испытывал, хотя и очень редко, при общении с высшим светом на земле. Нет, это не было тем низменным человеческим чувством, которое испытывает всякий, кто чувствует свою возвышенность лишь тогда, когда общается с теми, кто ниже и проще по природе, и тем более по статусу. И не было присуще ему, то противоположное состояние, которое испытывает человек от чувства собственного возвышения, когда ему волей случая удаётся пообщаться с настоящими возвышенными натурами, гениальными художниками, философами, или просто царями. Того чувства, когда в душе пошлой натуры просыпается свойственная его низшей природе «мимикрия», и он вдруг чувствует себя таким же, каким видит собственное окружение. Мимикрия, которую он унаследовал от животного мира, и которая лишь трансформировалась, перейдя на трансцендентальные поля собственного бытия, – в область фантазии.
Висталю не было присуще, ни первое, ни второе. Он испытывал нечто сродни чувству исследователя, соприкасающегося как с архаизмами, так и с фолиантами совершенства. Любопытство, возведённое в ранг жизненной необходимости, – вот что давало ему удовлетворение. Не обладай он этим свойством, и его жизнь превратилась бы в перманентную бренную скуку, всегда граничащую с экзальтированным нигилизмом.
Солнце уже почти спряталось за горизонтом, когда Висталь вышел из города. Прохлада ночи надвигалась на землю. День земли заканчивался, переводя всё земное в сумрак. В это время обостряются слух и зрение, и можно увидеть то, что не дано увидеть днём при ярком солнце, и не дано услышать в шуме бодрствующей суетящейся жизни. И благодаря этому естественному обострению, у всякого путника разыгрывается воображение.
Так, когда-то давно зародился и расцвёл аналитический разум у ночных животных. Вслушиваясь в ночную тишину, и вглядываясь в сумрак, их разум получал толчок к развитию новых, не существующих «ганглий сознания». Воображение и анализ, были порождены этим сумраком и тишиной. Далёкие предки человека, будучи по большей части ночными животным, воспитали в своём разуме возможность к продуцированию флюидов фантазии. И за счёт этого, человек имеет ныне ту великую пантемиду своей жизни, рядом с которой все остальные уступают в своей важности, и для которой все иные обетованные берега, служат лишь архаическим основанием для консолей фантазии, уходящих своими стапелями за горизонты. Но с меняющимся образом жизни людей, с отданием в своём мышлении прерогативы рационально-практическому воззрению, эти древние «ганглии» в их разумах, со временем не только не развиваются, но вполне могут превращаться в рудименты, и даже как правило превращаются в них. На земле со временем становиться всё меньше тишины и темноты. И для фантазии становится всё меньше полей и возможностей. Мало того, при постоянном ярком свете зрачки сужаются, и глаза постепенно становятся маленькими, способными на различение лишь узкого, ограниченного мира. Диапазон воспринимаемой действительности – умаляется. От постоянного шума ушная мембрана грубеет и перестаёт воспринимать тонкие колебания. Всё изысканное остаётся незамеченным, всё тонкое еле уловимое остаётся за кулисами. Такова природа градации и деградации человеческой души. Она вынуждена защищаться от интенсивных внешних воздействий и слишком сильных переживаний. И наоборот, всегда распускает свои «ганглии-щупальца» и обостряет свои «рецепторы», при ослаблении этих воздействий и переживаний.
