Но что на самом деле изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле не прекращалась ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя и внешность в крупных городах так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, мир социума, а за ним и мир цивилизации начнёт десятичный отчёт своего конца.
Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты» этого исторического варящегося котла.
Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи в единый фолиант судьбы. И это его свойство имело неопределённое качество и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся лишь мигом. И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него мигом. Висталь же всегда знал в каком он времени, и на каких берегах очутился.
Пройдя несколько кварталов и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником в полный голос, не боясь, что его кто-нибудь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды и приостановился возле лавки с разложенными трофеями, клинками, копьями и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом. Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями не привычными для простого человека. И одной из этих способностей была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам их историю. И для его взора на лезвии этого клинка читалась не только история его конкретного жизненного пути и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.
Висталь читал по этому клинку. Ему, как одному из немногих на земле, было дано охватывать и запечатлевать всю недостающую часть исторического поля. Часть, которая никак и нигде не была отражена, ни хронологически – во временных летописях и фолиантах, ни наглядно, – в пространственных воплощениях изобразительных искусств. Перед ним открывалась неизведанная долина человеческой судьбы, её тёмная сторона. – Та, что скрыта от памяти разума, но читается памятью инстинкта, всегда оставаясь для воззрений нашего разума, недоступным берегом Атлантиды, поражающей его, своей мистикой и недосказанностью. Великая долина общей истории, где для разума людей существуют лишь «огромные деревья», видимые издалека, и «яркие костры», обжигающие тело сознания. Долина, где самое лучшее и важное, как правило, остаётся незамеченным, либо потерянным и забытым. Где нарекается Великим всегда лишь то, что способно поразить своей мощью, и грандиозными формами. Долина, где в силу какого-то непреодолимого атавизма, всё ещё побеждает грубейший и сильнейший, но никак не тонкий и изысканный. В этой исторической долине, для памяти людей существуют лишь горы, царапающие небосклон, реки, разрывающие своим мощным потоком скалы, и молнии, вспарывающие своим разрядом землю. И им нет никакого дела, что в этой же долине растут цветы, благоухая и маня к себе пчёл изысканности. Что здесь «стрижи гармонии», щебеча, разрезают воздух, показывая чудеса координации движения. Что здесь, в самых потаённых лесах, совы, – эти символы всякой мудрости, неслышно парят над лугами, неся в себе всё совершенство и великолепие исторической природы.
Что знает человек о тех тонкостях истории? Что он в состоянии помнить? Хочет ли он запоминать то, что не хлещет его по чреслам, что не пугает и не терзает его душу? Всякая изысканная тонкая душа, выдаёт себя именно тем, как она относится ко всему изысканному и тонкому. Воля толпы – груба и не отёсана, она признаёт только грубые, возбуждающие её низменные инстинкты, фолианты. Как бы эти инстинкты не превозносились пропагандой общественности, как бы не морализовались, и не приписывались к возвышенному и изысканному, для личности, обладающей истинно возвышенным тонким разумом, они остаются атавистически-низменными, грубыми и недоразвитыми. Для такой личности важным остаётся только его тонкое воззрение и его независимое мнение. Ибо, какими бы не обносились визитками одобрения или порицания, те или иные явления жизни, к какому из полюсов не причислялись бы они толпой, к полюсу добра, или зла, их истинная ценность всегда остаётся за пределами одобрения или порицания толпы, вне всякого рода общественных оценок с их обязательными атрибутами социального интереса.
Висталь долго не мог оторваться от этого клинка, стоя, словно заворожённый собственным видением, пока его не окликнул торговец, вернув в реальность. Что ты там рассматриваешь, путник? Висталь опустил меч, и пристально посмотрел на торговца. В его глазах блеснул огонь Прометея, и у торговца что-то холодное зашевелилось внутри, подкатив к самому горлу. Чужеземец! Заговорил он хриплым голосом, ты, верно, пришёл с Севера, судя по твоей одежде. Нет ли у тебя чего-нибудь, что могло бы заинтересовать моих земляков? Я бы мог обменять этот меч, коль он тебе так понравился. Нет, торговец, я не могу обременять себя вещами, даже такими изысканными как у тебя, ответил сухо Висталь. И, положив меч в кучу таких же металлических осколков истории, продолжил свой путь.
Проходя мимо грандиозного по меркам не только древнего мира, но и меркам всех последующих столетий, храма, Висталь вдруг вспомнил, как стоял на арене Амфитеатра в Риме. Этого памятника человеческим слабостям, и человеческой же доблести, и бесстрашию. Памятника великому презрению к смерти, и контрастирующей с ним, могучей любви к жизни, – к её самым ярким проявлениям. Здесь, его воспалённому воображению открывалась уже вся трагедия человеческого рода и его же величия, как неотъемлемых частей целого. Ибо, как гордость не существует без преодоления, так и величие не существует без трагедии. Так всякая большая война, с присущими ей болью и разорением, ввергает в отчаяние. Но по окончании, даёт невероятный подъём жизненности, вскрывая все забитые родники души, срывая все наросты и "оголяя вкусовые рецепторы духа"! Что ещё, как не война, могло бы давать человечеству такое всепобеждающее стремление к жизни? И необходимость войны, нисколько не умаляется необходимостью отдохновения после битвы. Как сон необходим человеку, чтобы полноценно бодрствовать, так благоденствие мира, необходимо, чтобы полноценно воевать. И наоборот: Для того, чтобы оценить всю прелесть сна, необходимо полноценно бодрствовать. Для того, чтобы оценить всю прелесть благоденствия мира, – необходим большой катаклизм. Это закон жизни. В случае устранения одного из полюсов, жизнь – прекратится. Как бы человек не мечтал, каким бы не рисовал в своей фантазии благоденствия, оно невозможно без войны, без катаклизмов природы, как не возможен восход солнца без заката, как совершенно немыслимо построение, без разрушения.
