Октавиан не стремился называть себя императором, но, по сути дела, он им уже был. «В конце концов, разве дело в том, как величает себя правитель?! Хоть цезарь, хоть монарх, хоть президент, хоть канцлер, хоть диктатор, хоть император»[15].

В политической структуре Римской державы произошла фундаментальная трансформация: властный центр тяжести сместился, и отныне высшая власть над войском, право управлять провинциями, возможность накладывать вето на любые акты магистратов, право созывать собрания плебеев, иными словами, все законы и политические решения зависели от воли одного – от воли принцепса.

Фактически в конце первого века до новой эры Римская республика сменилась Римской империей.

Кто же был избранником Симилы? Кем был тот, ради кого она забыла свой долг? Как попал он в дом Карвилия Политы?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется пересечь Средиземное море и пристать в прекрасной гавани легендарной Александрии, столице Египта, столице царей-греков. Величайший город Античности вырос рядом с дельтой Нила на узкой полосе земли между морем и лагуной. Огромный, величественный, многоязычный. В Александрии проживали македоняне и греки, финикийцы и фракийцы, иудеи, сирийцы, египтяне.

Прямые ровные улицы, жилые районы правильной прямоугольной формы, роскошные дворцы и храмы в греческом стиле. Само название города – Александрия – звучит и искрится, словно музыка.

Город делился на пять кварталов. В царском квартале Брухейон и в центральном районе Неаполис с его широким главным проспектом, рядами колонн, высившихся вдоль всего проспекта, жили в основном эллины. Иудеи расположились в восточной части города. А египтянам остался район Ракотис на юго-западе столицы. Туземный район, выросший из древнего селения с тем же названием. В Ракотисе улицы были узкими, дома – одноэтажными, сложенными из саманных кирпичей[16]. Египтяне не считались александрийскими гражданами, а скорее обслугой более привилегированных слоев городского населения.

На одной из узких улиц района стоял дом ремесленника Исаба, изготовителя папируса. Папирус был особым, «стратегическим» товаром, предметом экспорта, монополия на производство которого принадлежала государству.

Исаб входил в профессиональный союз единомышленников, то есть таких же ремесленников, изготовителей папируса, аккуратно платил членские взносы в общую кассу. Союз имел своего бога-покровителя, свое святилище. Исаб очень гордился, что его всегда приглашают на общие обеды, религиозные празднества, на выполнение религиозных обрядов.

Исаб был египтянином, как и все его многочисленные предки. Но настолько велико было уже влияние эллинизма, что, хотя египтяне и считали имя человека магическим, нередко давали своим детям эллинские имена. Именно поэтому сын Исаба, потомок древней египетской культуры, и получил имя греческое – Алексион.

В то утро Алексиона отправили отнести заказ. Мальчик вышел из дома, прижимая к груди объемный пакет. В пакете, завернутые в чистую льняную ткань, находились четыре свитка папируса.

В свои десять лет Алексион был худ и высок ростом. Его движения были ловки и грациозны, как движения зверя. Смуглая кожа, прямые черные волосы. Он не был красив, но его лицо привлекало своеобразием. В больших темных глазах светился живой любознательный ум. И хотя он не был благородного происхождения, он был хорошо воспитан. Умел вежливо разговаривать и помолчать, если это было необходимо, уступить дорогу старшему, отойдя в сторону. С четырех лет Алексион посещал школу. Умел читать, писать, складывать и вычитать числа.

Раннее утро ласкало прохладой, и мальчик шел, наслаждаясь прогулкой. Оставив позади узкие улицы своего квартала, он направился в район Неаполис. Лучи восходящего солнца сверкали, отражаясь от белого мрамора колонн, стоящих вдоль улицы, мягко тонули в густой темноте полированного гранита лестниц. Храмы, мимо которых он проходил, сияли мрамором, горели золотом.

Нужный дом Алексион нашел быстро. Отдав сверток управляющему и получив монетку, мальчик спрятал ее в складках набедренной повязки, одернул рубашку и остановился, зачарованный открывшимся с холма видом.

Полукруг берега, словно богатая рама, обрамлял море, и оно, как живое, блестело, искрилось, сверкало, дышало. Волны шли полосами, каждое мгновение меняя цвет, и были то светло-зелеными, то темно-синими. Поразительное зрелище простора – все вдаль и ввысь до задыхания, до дрожи – вызывало чувство невыразимого восторга и притягивало взор, и Алексион стал спускаться с холма не влево, в сторону своего дома, а прямо в сторону берега.

На пристани кипела повседневная жизнь. Шум, суматоха, живая пестрота. Груды бочек, перевязанных тюков, круги канатов. Запахи моря и гниющей рыбы, аравийских благовоний и индийских пряностей, шерсти и пищи. Крысы бесстрашно шныряли между тюками и под ногами проходивших. Крикливые чайки кружились над головой.

Алексион сначала рассматривал корабли, плавно качающиеся в гавани, стараясь угадать по вымпелам и флагам страну. Потом засмотрелся на вереницу осликов. Осторожно переступая тонкими ногами, они чинно, друг за другом, неспешно шли по дамбе к маяку, находящемуся на острове Фарос. На спине каждого ослика было по две вязанки дров.

– Огонь в фонаре должен гореть всю ночь, – сказал потрепанного вида матрос в рубахе до колен с лицом одутловатым и желчным.

Подойдя ко входу в квадратную башню маяка, ослики так же неспешно стали скрываться внутри. Алексион, родившийся и выросший на побережье, естественно, знал, для чего ослики везут дрова, он также знал, что внутри маяка есть винтовой пандус, по которому ослики и шли на верхний этаж. С набережной до маяка было далеко, но Алексиону казалось, что, подпрыгивая, он видит головы осликов и их поклажу, мелькающие в окнах первого и второго этажей.

Теплая волна счастья, радости, веры в будущее прихлынула к сердцу мальчика, и он весело и беспечно запрыгал, радуясь послушному и здоровому телу, энергии, напору жизни. У детей есть свойство видеть все, что их окружает, в преувеличенно радостном свете. С годами это свойство, к сожалению, проходит.

Запыхавшись, мальчик остановился и открыто, доверчиво улыбнулся матросу, улыбнулся как старому знакомому.

Бронзовокожий матрос, небрежно привалившись к мягким тюкам с шерстью, казалось, доброжелательно наблюдал за Алексионом. Но неожиданно в ответ на улыбку мальчика мужчина зло рявкнул:

– Чего околачиваешься без дела? Убирайся отсюда, паршивец! Исчезни!

На мгновение Алексион опешил, но затем опомнился и стремглав помчался домой. Он бежал и, размышляя, недоумевал, что именно не понравилось суровому матросу в его беспечном поведении, почему он так зло прогнал его из гавани. Уже к вечеру он даст себе ответ на этот вопрос.

Пробежав по улицам и подняв ногами белую пыль, осевшую слоем на его ногах, Алексион, запыхавшись, остановился у дверей дома и замер.

Дом Исаба состоял из двух небольших, выбеленных известкой комнат. Полы были выложены небольшими гладкими камешками желтого и черного цветов, создававшими простой узор. Потолок поддерживало несколько колонн. Дверь с улицы вела в мастерскую. Сквозь эту почти всегда открытую дверь в комнату проникал свет и взгляды прохожих. Дверь слева вела в спальню, в которой спали все члены семьи. А дверь напротив вела в небольшой двор.

Во дворе росла финиковая пальма, дававшая редкую, призрачную, но такую желанную тень, и был небольшой цветник – гордость женщин дома.

Немного в стороне бабушка Хион на разогретых камнях пекла лепешки к завтраку, мама Юф-сенб варила из тонкой муки и уксуса клей. А на разостланной под пальмой потертой циновке играли с деревянными куклами две младшие сестры Алексиона – Туйа и Архиби.