Поэтому девушки различных сословий и стремились в революцию. Здесь они встречали любимых, за которыми следовали до определенного, судьбой уготованного им финала. Лишь бы быть вместе.

Наш рассказ – о героине, пошедшей за своим мужчиной. И даже когда она его потеряла, терпкий запах любимого преследовал ее как наваждение.

Но – все проходит. Жизнь полна неожиданностей.

Пойдем, читатель.

Начинать – так сначала. Это значит – не крутить, не плесть кружева, как иные щелкоперы развлекаются, а честно, прямо, а главное, правдиво рассказать про то, что в доме с хозяином произошло. Совсем внезапно. Именно, именно – произошло. Вот уж не ожидали, но – все по правде и по порядку.

В Москве, стольном граде «купетства» московского, этак в году 1901-м или 1902-м, или позднее, уж не упомнится, может, и в 1907–1909-м, сошелся под весну (но морозец еще прихватывал, на санках Москва скользила да калоши с обуви не сымала) небольшой кружок приятелей. Все гости – люди с определенным весом в купеческих гильдиях да с заслугами на избранном ими трудовом, то есть в нашем случае коммерческом, поприще. Сразу, чтобы не возвращаться, обрисуем гостей.

Это были мужчины возрастные, в жизни уже давно утвердившиеся, и ежели и продолжали трудиться, то в силу неистребимой привычки россиянина, что в коммерции с детства. И на благо своего семейства, которое у каждого из присутствующих, конечно, имеется. На самом деле, что за торговый человек без хозяйки-купчихи да детей, что нынче по Лондонам да Парижам якобы науку осваивают. (Но в основном осваивают батюшкины деньги – только и успеваешь читать телеграммы: мол, батюшка, подошли немного, в этом месяце поиздержался на карандаши да тетрадки.)

Знаем, знаем, какие такие это тетрадки. Мамзельки это. Если в Парижах. А в Лондонах зовутся – леди.

Усмехнулись гости, обсуждая отпрысков. Да ворчали для виду – сами еще как в старые времена в Европах зажигали. И так же летели депеши: «папенька… папенька…» Ай, молодость, где ты!

Ну-с, что такое наш гость.

Фома Ильич – а в компании звали его просто по-дружески Ильичом – очень внешне был похож на писателя Тургенева. Буйная шевелюра не поредела вовсе, а несколько поседела. Бороду он, естественно, как купец серьезных коммерческих вершин, имел, но стриг коротко. Был он мануфактурщик. Уже третью фабрику ставил на Яузе-речке. Вода для мануфактурного дела ох как нужна.

А еще из внешности нашего Ильича – внушительный живот. Но Фома был роста большого, и живот скрашивался тройкой, что шил французских дел мастер на Кузнецком по имени Жан-Люк. Или, конечно, просто Жан. Правда, деньги за костюмы брал немалые. Но – надо. Ибо на разных присутственных мероприятиях тихонько отмечали. Мол, Фома наш, Ильич опять у Люка тройку сшил. Вот зараза, сидит как влитая. Да что говорить, французы по моде вроде впереди планеты всей.

Правды ради, хоть это к нашей теме и не относится, но интересно прояснить: Жан-Люк, парижских ателье модельер, был когда-то Иоганн Лазаревич Мовшович! Но это – в иной жизни, да и была ли она. А ныне он заслуженный Жан-Люк Мово. И даже имеет, как каждый француз, хоть и в Россиях, подругу, прехорошенькую певичку. Да, конечно, расходы производятся. Но не особенно большие, да и в свете, в котором он бывает редко, его vis-a-vis производит впечатления приятные.

Помимо своего исконного дела, производства мануфактурной продукции, Фома Ильич очень любил философические рассуждения и слушать музыку. Но о своих фабриках не забывал. В смысле как улучшения техники производства, так и создания рабочему люду условий.

Условия были созданы, и уже в последующие, свободные и счастливые советские времена постаревшие мастера и просто прядильщицы вспоминали работу на мануфактуре во времена царского прижима. По их воспоминаниям, все было не очень уж и плохо. Честно говоря, даже хорошо было.

Но государство рабочих старалось рассказать, что будет дальше. Мол, надо только перетерпеть, дальше будет светлое будущее. Народ наш российский, знамо дело, терпеливый и будущего, конечно, ждет.

Была у Фомы, конечно, и супруга. А о гризетках умолчим. Супруга была худощава, а значит – без меры активна. И, конечно, лавры семейства Щукиных не давали ей покоя. Звали ее Лидия Саввишна. Она все уши прожужжала Фоме: мол, вон у Щукиных и Гоген, и Матисс, и Ренуар, и Сезанн, и другие. А у нас? Только жалкие Коровины да Айвазовские. Фома соглашался:

– Как, голубушка, тебе угодно. Давай, поезжай во Франции, там и добудешь своих Рафаэлей да кого еще.

Но голубушка в Европы, в отличие от описанных щелкоперов, не ездила, а смотрела за мануфактурными делами. И добывала такие рисунки и колер на платки, что другие мануфактурщики только постанывали. От зависти.

Зависть, двигает не только политику. Либо искусство. Она очень даже на общий технический прогресс влияет. Но на нашей доброй Руси все несколько иначе. А как иначе – объясняет фольклор. Он все расставляет по местам.

Да-а-а, не знали еще, на чью голову в конечном итоге дубинушка обрушится. Хотя, как мы уже упоминали, рабочие потом и жалели. В том смысле, что зря революцию совершать помогали. Еще и участвовали. Вот и доучаствовались – жрать нечего.

Другой гость наш, Фемистокл Иванович, был роста небольшого. Но энергичности чрезвычайной. Покоя с утра до позднего вечера, до последних церковных звонов, не давал никому. Ни домашним, ни работникам. Конечно, и он был мануфактурщик. Но – яростный. Уже в 1905–1907 годах создал полный цикл производства, от закупки хлопка до готового товара. Был весел всегда, а веселым – и при грабеже фарт сам приходит. Это мы упомянули к слову.

Что его раздражало – имя. У всех как полагается по святцам. И вообще. А у купца, можно сказать, миллионщика сын – Фемистокл. Уж наш Иваныч сколько к отцу ни подъезжал, мол, папенька, ну дозвольте переменить. Ведь с народом я цельный день на фабрике. Уж как меня народ не называет. И Мистокл, и Фистокол, вплоть до Сокол Иванович. Один приказчик даже стал Фимой звать. Не очень это ладно, да и делу мешает.

Папаша улыбался:

– Я бы рад, сынок, но памяти нашей милой родительницы изменить не могу. Она, ангел мой, увлекалась этими греками. И доувлекалась. Сынка, царство ему небесное, Гераклом назвала. А тебя вот этим, Фемистоклюсом, что ли. Ты уж терпи, не по имени уважение идет. А к нам оно моими, да покойницы, да твоими трудами вон как расширилось. Мы теперь работаем и одежный товар, и белье. Можно сказать – «от» и «до». Вот так вот, и больше с дурацкими своими просьбами не обращайся.

Фемистокл Иванович больше папеньку не тревожил, а всю свою душевную энергию да купецкую смекалку направил на три направления.

Во-первых, на завоевание восточных рынков.

Во-вторых, на культурные начинания. Особенно по музыкальной и театральной части.

И в-третьих, на продолжение и «углубление» обожания своей супруги. Это было так видно, что никто ни из фабричных, ни из семьи или друзей даже шутки позволить не могли.

Звали супругу Маша. Ну, это когда было. Когда она присучальщицей[5] была на второй мануфактуре.

А уже давно, как замуж вышла, стала Марией Федоровной. Очень, кстати, красивая. И семья Фемистокла совсем была не против. Давно понимали наши купцы-капиталисты, да и вообще торговый люд, что не порода (хоть и важно) красит дело, а вот такие быстрые, хоть и шершавые от нитей, пальцы работниц.

И стала Маша хозяйкой большого дома. Толковой, умной, тактичной. (И в парижской тоске-эмиграции ее все любили.) А наш Фемистокл каждое утро за кофием ей давал милые прозвища. В ход шли насекомые: мой кузнечик, моя бабочка, муравейчик, жучок, паучок и так далее. Затем следовали птички: моя трясогузочка, моя пеночка. Потом животные от заек, лисичек вплоть до слонов.