– Подследственные по улицам ходят, а у нас в тюрьме, считай, уже все осужденные. Подписывай, сука, – глухо произнёс майор, сверху вниз глядя немигающими страшными глазами на беспомощную жертву. – Мы тебе тут власть или кто?

На висках у палача вздулись синие вены, зрачки расширились, белки выкатились наружу и покрылись сеткой красных кровавых прожилок, хищно раздулись ноздри, он задышал громко и часто, после чего неожиданно ударил с правой в небритый подбородок подследственного, одновременно ногой выбив из-под него стул. Человек, словно куль, упал лицом на пол. Кровяной ручеёк стал быстро превращаться в небольшую лужицу с неровными краями.

Следователь, бледный, как мел, испуганно выскочил за дверь.

В коридоре он нервно закурил папиросу «Казбек» и прислушался – из камеры доносились тупые звуки ударов сапогом по телу. Показалось даже в какой-то миг, что услышал он и как хряснули сломанные кости. Кроме того, ужасные удары сопровождались вскриками избиваемого и угрожающими возгласами ката:

– Это тебе за Сталина, сволочь! А это – за Ленина! Подписывай, мразь! За Сталина! За Ленина! За Сталина…

Когда дверь открылась и палач вышел, на него невозможно было смотреть без содрогания: вместо лица на нём была забрызганная кровью маска с жуткой улыбкой, похожей на омерзительную гримасу. Кровь спеклась на сапогах, на офицерской полушерстяной гимнастёрке и даже на погонах. Костяшки пальцев правой руки были разбиты напрочь, кисть отекла и стала неестественно багровой.

– Иди. Подпишет, что скажешь, – сказал истязатель и, шатаясь и прихрамывая (производственная травма), пошёл в забранный железной решёткой конец коридора, а там уже надзиратель, звеня связкой огромных ключей, торопился распахнуть перед ним собранную из толстых четырёхгранных прутков тяжёлую железную воротину.

Пил Иван Петрович, не просыхая, до самых похорон вождя, на которые прибыл вместе с родителем, одной рукой державшимся за локоть сына, а другой сжимая трость с набалдашником, представлявшим собой искусно вырезанный человеческий череп.

Тьма народу не помешала им находиться в первых рядах за спинами родни и соратников Иосифа Виссарионовича. Маленков, Берия, Молотов и Булганин несли вахту в почётном карауле. Василий Сталин стоял у самого гроба и плакал в открытую, не стесняясь. Кто-то из близких родственниц вытирал ему слёзы большим креповым платком.

Майор Ягго обратил внимание на Василия тогда, когда тот стал громко повторять, что отца намеренно отравили, потом у него началась самая настоящая истерика, усилившаяся возникшей давкой, и даже Светлана не могла успокоить брата, свистящим шёпотом жаловавшегося ей: «Теперь Берия меня на части порвёт, а Хрущёв с Маленковым ему помогут».

Ягго-отец не удивился, когда именно Маленков первым произнёс краткую надгробную речь. Престарелый кат, как заслуженный ветеран партии, был «закреплён» за парторганизацией завода «Красный пролетарий» и, получая персональную пенсию, живо интересовался партийным строительством. К примеру, в последнее время заметно было, как Сталин, отдаляя от себя Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна, всё более и более приближал Маленкова. Ещё в декабре сорок девятого, когда «Правда» разродилась серией публикаций членов Политбюро, посвящённых семидесятилетию Иосифа Виссарионовича, авангардной была статья Маленкова и только после неё Молотова и иже с ним.

– Наша священная обязанность состоит в том… – трагическим голосом клялся над гробом диктатора свежий Председатель Совета Министров СССР, формально повторяя известную «Клятву» покойного, произнесённую им 26 января 1924 года на Втором Всесоюзном съезде Советов. Отличие было несущественное, подметил Пётр Янович, Сталин тогда клялся продолжать дело Ленина, повторяя неустанно:

«Клянёмся тебе, товарищ Ленин…»

Отец и сын Ягго стояли, понуро опустив головы. Сегодня они провожали в последний путь не просто вождя и учителя. Сегодня они хоронили эпоху.

В том, что через Маленкова Лаврентий Павлович теперь захочет взять власть в свои руки, 1132-й не сомневался. Он слишком хорошо знал всю изнанку подковёрных Кремлёвских интриг. И Берии нужен был такой глава правительства, каким заявил себя в тени Сталина «человек без биографии» – Георгий Максимилианович Маленков.

Крупное, мрачное, почти садистское лицо Маленкова с чёлкой чёрных волос на лбу как нельзя лучше подходило стране. Репутация злодея, которую он заработал во время чисток тридцатых годов? Так и это на руку Лаврентию Павловичу – все они повязаны теперь одной верёвочкой, включая Хрущёва. Пусть попробует кто-нибудь вякнуть не по делу – на каждого есть у Берии годами собираемое досье. И это не считая того, что Маленков сыграл одну из ведущих ролей на «сцене» «Ленинградского дела» – только погром в Музее истории блокады Ленинграда чего стоит! А ведь был ещё и разгром Еврейского антифашистского комитета, начавшийся в 1948 и завершившийся лишь в августе 1952 года расстрелом тринадцати из пятнадцати обвиняемых. Не сомневался 1132-й и в том, что Хрущёв и Булганин согласятся с Берией по поводу выдвижения Маленкова на наиболее важный, ключевой, государственный пост.

Словно подтверждая догадки 1132-го, «Правда» поместила фотографии, изображающие Сталина, Мао Цзэдуна и Маленкова, причём создавалось впечатление, что Сталин и Мао Цзэдун чуть ли ни благоговейно смотрят на женоподобного Георгия Максимилиановича (товарищи за глаза называли его Маланьей) и внимательно слушают, о чём он говорит. Остальных политиков, присутствовавших на подписании советско-китайского договора о дружбе и взаимной помощи, который руководители двух стран заключили ещё 14 февраля 1950 года, опытный ретушёр убрал на второй план. 1132-й знал наверняка, что эти видные деятели никогда вместе не фотографировались, значит, фальсификация должна была укрепить положение Маленкова как нового советского лидера.

Грядущая послесталинская эпоха, как и предыдущие, начиналась с обмана.

Роль Берии тоже просматривалась 1132-м достаточно чётко – Лаврентий Павлович хотел быть кукловодом, чтобы двигать фигуры на политической доске страны Советов в нужном ему направлении. Его реформы могли вызвать неоднозначную реакцию как в ЦК, так и в Политбюро, а для этого ему необходимо сосредоточить в руках контроль над всеми правоохранительными органами. Не понаслышке знал 1132-й, каким жестоким и коварным становился Берия в удовлетворении своих амбиций.

Шагая по камере от стены к стене, вспомнил 1132-й март 1944 года и эпизод, свидетелем которого он стал поневоле, принеся в кабинет наркома какие-то бумаги на подпись. В это же время, с разрешения хозяина кабинета, вошёл отчитаться по проделанной работе комиссар госбезопасности 3-го ранга Михаил Максимович Гвишиани, лично отвечающий за депортацию чеченцев и ингушей. Он доложил, что 27 февраля, чтобы не срывать сроки насильственного переселения и не подставлять под удар Сталинского гнева органы НКВД, ему, Михаилу Гвишиани, как руководителю акции, пришлось принять решение об уничтожении семисот человек.

– Изложите подробнее, – деловито попросил Лаврентий Павлович.

– В этот день необходимо было по разнарядке депортировать шесть тысяч жителей селения Хайбах Шатойского района, – стал рапортовать комиссар, глядя в поблескивающие стёкла круглых очков своего начальника. – Погода в горах сами знаете – непредсказуема, а эшелоны ждут. Тех, кто мог дойти до станции по бездорожью и снежным заносам, мы, конечно, отправили, но остались больные и старые чеченцы, которые самостоятельно передвигаться не могли. Я принял решение поместить их в конюшню колхоза имени товарища Берии и затем обстрелять из автоматов.

– Вы с ума сошли, – вскинулся нарком, – кто их теперь будет хоронить?

– Хоронить никого не надо, – успокоил шефа Гвишиани, – потому что после обстрела я дал команду обложить здание сеном и сжечь, как ветхое и непригодное к дальнейшему использованию, а ветер и снег вымели пепел – даже следов не осталось.