1132-й вспомнил вдруг пророчество второго секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Якова Фёдоровича Капустина, высказанное им шёпотом в обкомовской курилке накануне встречи Нового, 1949, года:

– Ты, конечно, можешь мне ничего не говорить, я тебя прекрасно понимаю, но я-то молчать больше не могу, мне надо хоть перед кем-то высказаться. Понимаешь, я почему-то верю в твою честность и порядочность, в справедливость верю и вообще… Понимаешь, в ЦК что-то происходит, нехорошие у меня предчувствия, за Попкова, понимаешь, почему-то душа болит, не чужой ведь он мне, столько соли вместе съели…

Как в воду глядел Капустин. Уже 15 февраля вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.». Все трое были немедленно сняты с постов, арестованы и 30 сентября 1949 года в числе других приговорены к расстрелу. Приговоры привели в исполнение незамедлительно.

Сына Кузнецова, шестилетнего Валерку, спрятал у себя на даче Анастас Микоян. Это спасло мальчика, но навлекло гнев со стороны вождя на самого Микояна.

…Почему же ему, 1132-му, позволили написать кассацию, а теперь вот ещё и прошение о помиловании? Кто дарит призраку эти несколько месяцев жизни? Поразмыслив, 1132-й пришёл к выводу, что, наверное, основной культурный слой, представлявший опасность для коммунистического режима, уже зачищен, потом, всё-таки надворе не 1949-й, а 1952-й. Видимо, кому-то надо показать объективность и законность репрессий, их осмысленность и процессуальную выдержанность. Короче говоря, его дело должно ярко и убедительно высветить гуманность советского правосудия – то есть, замести следы. А заметать было что.

Закрыв глаза, 1132-й явственно и зримо, как наяву, увидел документ с резолюцией вождя, сделанной синим карандашом: «Во главе обвиняемыхпоставить Кузнецова, затем Попкова и Вознесенского». Документ поразил его цинизмом и жестокостью.

«Совершенно секретно.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП (б) товарищу СТАЛИНУ И. В.

При этом представляю список на остальных арестованных по ленинградскому делу.

МТБ СССР считает необходимым осудить Военной Коллегией Верховного Суда СССР в обычном порядке, без участия сторон, в Лефортовской тюрьме, с рассмотрением дел на каждого обвиняемого в отдельности.

Первое. Обвиняемых, перечисленных в прилагаемом списке с 1 по 19 номер включительно:

Соловьёва, Вербицкого, Левина, Бадаева, Вознесенского, Кубаткина, Вознесенскую, Бондаренко, Харитонова, Бурилина, Басова, Никитина, Талюш, Сафонова, Галкина, Иванова, Бубнова, Петровского, Чурсина – к смертной казни – расстрелу, без права обжалования, помилования и с приведением приговора суда в исполнение немедленно.

Второе. С 20 по 32 номер списка включительно: Григорьева, Колобашкина, Синцова, Бумагина, Бояр, Клеменчук, Кузьменко, Таирова, Шумилова, Никанорова, Хованова, Ракова и Белопольского – к 25 годам заключения в тюрьму каждого.

Третье. С 33 по 38 номер списка:

Тихонова, Павлова, Лизунова, Подгорского, Ведерникова и Скрипченко – на 15 лет заключения в особый лагерь каждого.

Прошу Вашего разрешения. В. АБАКУМОВ.

7220/А

24 октября 1950 года»

В январе 1953 года Ивана Петровича Ягго командировали на Украину, где ему предстояло расстрелять группу изменников родины. Смурной от новогодних праздников, ехал он в отдельном купе, сопровождаемый офицерами охраны – после покушения на него бывшего сидельца Исполнительной тюрьмы, помилованного ввиду тихого помешательства, заплечных дел мастера караулили, не жалея сил и средств.

Не так-то много насчитывалось желающих работать палачом, а кому-то ведь надо и людей убивать. Хотя и пробовали себя на этом поприще отдельные товарищи, но подавляющее большинство ломались уже в первых актах социалистического возмездия – впору самих к стенке ставить. Их списывали на гражданку, где, спившись за короткий срок, они доживали свой век в психушке. Поэтому Иван Ягго был чуть ли ни единственным в своём роде, и ему дозволялось почти всё.

В Москве у него была отдельная квартира в одном из самых престижных домов на Котельнической набережной возле метро «Таганская», в квартире – хорошая мебель, конфискованная у враждебных рабочему классу элементов (несколько раз в виде поощрения начальство вручало Ивану Петровичу ордера на обыск), в шкафу – заграничные тряпки из спецмагазинов для иностранцев (ТОРГСИН), а в холодильнике «ЗИЛ» – деликатесы и выпивка в таком ассортименте, каким по праву мог бы гордиться Елисеевский магазин, перекрещённый советской властью в Гастроном № 1. Однако палач предпочитал обыкновенную водку и самые простые закуски, исключение составляли разве что бутерброды с осетровой икрой.

За годы непростой работы Ягго объездил почти всю страну, и тюрьмы для него стали вторым домом. А на разные там штатские костюмы, пальто из габардина или штиблеты со скрипом он реагировал равнодушно, предпочитая им синие галифе, заправленные в хромовые офицерские сапоги, и френч с погонами и портупеей.

Глянув мимоходом в зеркало, Иван Петрович неопределённо хмыкнул – мол, разве что припух, а так – ничего: выбрит, наодеколонен, чистый подворотничок – и направился в вагон-ресторан. Он мог бы, конечно, заказать обед в купе, но иногда одиночество давило на него могильной плитой, хотелось побыть с людьми, выговориться, хотя и знал прекрасно, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего никому о себе не расскажет.

Свободных столиков не оказалось, и майор подсел к шумной компании молодых людей. Они с ходу предложили ему «фронтовые сто грамм», он не отказался, с удовольствием выпил, чокнувшись с каждым «за наступивший пятьдесят третий»; закусил селёдкой с луком, обильно политой постным маслом.

Под стук вагонных колес да под водочку в искрящихся рюмках, налитую из морозного графинчика, ехать можно куда угодно. Хоть на край света.

– Где служишь, товарищ майор? – спросил Ивана Петровича сидевший слева пассажир, по виду то ли инженер, то ли недобитая контра.

– Да… – неопределённо выразился Ягго, – ничего интересного, а нагрузка большая.

Остальные сочувственно закивали: что же, понимаем, как-никак сами служили, а кое-кто и на фронтах отметился.

– А вот скажи, майор, – не унимался подвыпивший сосед, – за что всё-таки в пятьдесят первом арестовали Абакумова? Неужели и он, подлюка, под нашего Сталина копал? Мы с его именем войну выиграли, так нет, находятся гады, которым и это не нравится! Так, что ли, товарищ майор?

Не зная, что ответить, палач потянулся к графину, налил по кругу, поднял рюмку и сказал первое, что пришло на ум:

– За Родину! За Сталина!

Выпили стоя, несмотря на лёгкое покачивание вагона.

Виктора Семёновича Абакумова майор Ягго знал лично и давно, ещё не будучи майором. Не сказать, конечно, чтобы они были запанибрата, но Абакумов явно симпатизировал молодому гэбисту, чья фамилия, благодаря отцу, гуляла из уст в уста по тюремным коридорам, обрастая полуфантастическими историями и легендами. Так, например, ходил среди тюремщиков слух о том, как не получилось однажды у старшего Ягго застрелить с первого раза приговорённого к смерти, и он, Ягго-старший, расколол ему череп невесть откуда взявшимся слесарным молотком. Говорят, голова у бедняги лопнула с оглушительным треском, как грецкий орех.

Иван Петрович тоже уважал Абакумова. Много общего в их биографиях Ягго-младший отмечал для себя. Ну, скажем, по отцовской линии: Ягго-старший начинал уборщиком на заводе – у министра отец тоже был уборщиком, правда, в больнице. У обоих матери работали прачками. И не только у них – у самого Сталина мать прачка, а вон какого бога родила! Ни один святой в подмётки не годится! Да и по образованию: что министр, что палач – примерно одинакового уровня, ведь нельзя же всерьёз называть образованным человека, еле-еле окончившего городское училище. Потому-то и не любили ни майор Ягго, ни генерал Абакумов разных там интеллигентов. Лезут и лезут в душу со своими словечками! Притом, «не любили» – ещё мягко сказано.