Это были отряды Эрнста Рэма.

И вдруг они увидели сцену у пивной: у какого-то рабочего паренька в кепке штурмовики попросили огня, прикурить папиросы. А когда тот вынул спички, его ударили по лицу, сбили и стали избивать ногами до тех пор, пока тот, окровавленный, только едва ворочался на булыжнике.

«Камрады, – вспыхнул тогда Косарев, – что мы стоим? Пошли, покажем этим фашистам кузькину мать!» Но немецкие парни схватили его за рукав: «Александр, не надо! Их больше! И кроме того, их прикрывает полиция, разве не видишь?» И действительно, у входа в пивную за всем происходящим равнодушно наблюдали два полисмена.

А теперь в кабинете у чекистов Сашу могла озарить догадка, от которой по телу у любого поползут мурашки. Эта догадка могла напугать Косарева больше, чем кованые каблуки Шварцмана и Родоса. Неужели мы отдали столько сил, столько крови, чтобы построить социализм, завещанный Лениным, а построили государство ненависти людей друг к другу, тотального страха, насилия?

И это государство сродни Третьему рейху. Общество, где жизнь любого человека – не только генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, не только полководцев или литературных талантов, как Бабель, Мандельштам, Мейерхольд, – не стоила ни гроша. Или оказалась обесценена вовсе.

Однако же – по опыту общения с моей «железной» бабушкой, Марией Викторовной Нанейшвили, – могу предположить, что и Косарев, окажись он жив, спустя даже годы, обвинял бы кого угодно и все что угодно: «культ личности», «перегибы», параноидальную, непредсказуемую натуру Сталина, чертов НКВД, которому якобы партия представила чрезмерную власть… Но только не дьявольскую, не гибельную идею насчет «разрушения старого мира». Только не мечту о том, что «кто был никем», на самом деле, может стать всем, включая прачек, управляющих одной шестой частью света! Только не черное, бесовское, бессовестное, кровавое воплощение идей коммунизма! И не только он один!

На первом допросе следователи очень сильно избили Косарева.

Его крики слышали в соседних кабинетах и даже в камерах Внутренней тюрьмы.

А когда через много лет потребуют ответа от исполнителей из этого иезуитского ордена со щитом и мечом… Они, потупив глаза, то ли от страха, то ли от запоздалого стыда, расскажут, как в ноябре 1938 года страшный мужской крик заставил их прекратить работу и выбежать в коридор.

Потом все смолкло. И они увидели, как из кабинета Шварцмана два дюжих надзирателя выносят на носилках окровавленного Косарева…

Как мечтательные еврейские мальчики попадали в комсомольские секретари, мы уже знаем. И цену, которую им потом приходится за это заплатить, поверив большевикам, тоже. И я уже говорила: почти никто из них не дожил до сорока.

А как мечтательные еврейские мальчики попадали в инквизиторы? Да почти одинаковым путем!

Главному мучителю Косарева, Льву Ароновичу Шварцману в 1938 году был 31 год, не намного младше генсека ЦК ВЛКСМ. Считай, палач и жертва – ровесники, ребята одного поколения. У Косарева чистая биография, где ему нечего скрывать. В отличие от Шварцмана.

Кадровики думали, будто Шварцман не хочет, чтобы начальство знало, что он родом «из семьи банковского служащего» – таких в 1918 году его предшественники, чекисты первого призыва, вроде Агранова, без разговоров вели в подвал. И он трусливо писал в анкетах: отца не знаю.

Вранье. Прекрасно он знал отца. И мог бы гордиться им: рядовой Арон Шварцман воевал в Добровольческой армии и в 1919 году сложил голову в бою. Но сын был Львом Шварцманом, костоломом из НКВД, и поэтому не гордился Ароном, а предал его забвению.

Через тринадцать лет – и вовсе не в 1954 году, когда шли повальные разоблачения и реабилитации! – в 1951-м Сталин вдруг начнет выуживать евреев отовсюду, в том числе из МГБ, прикажет найти самых старых слуг, самых преданных сторонников своего стиля. Тогда Шварцмана и его друга Райхмана, а также еще очень многих евреев из желтого дома на Лубянке обвинят… в чем бы вы думали? «В превышении полномочий». То есть в применении изуверских пыток на допросах, когда на большевиков мочились, а потом тыркали в гениталии оголенными проводами, заставляли есть фекалии, втыкали иголки под ногти?

Отнюдь! Это все уже давно признано было нормой. Этому ребятишек учили в Академии НКВД. Их обвинили в «сионистском заговоре» против Министерства государственной безопасности СССР!

Один из них в 1954 году прямо в зале суда встанет на колени и станет просить прощения у Валентины Пикиной, комсомольского секретаря, друга Косарева, о которой еще пойдет речь.

На допросах Шварцман тоже станет ползать на коленях перед следователями МГБ, жаловаться на возраст, на болезни, на подагру и несварение желудка, умолять о пощаде, хотя его никто не бил. А когда его приговорят к вышке, попросит ручку с бумагой, напишет ходатайство о помиловании. Но не о том, чтобы заменили расстрел хоть на пожизненное. А о том, чтобы, когда будут расстреливать, не жалели пуль.

«От одной я не умру, товарищи, – убежденно начертает еще не старый садист, – точно не умру! Поэтому у меня просьба к комендантскому взводу – выпустить в меня не менее пяти пуль!»

Его пристрелят одной – и наповал, точно в лысеющий затылок, в 1954 году.

Но лучше по порядку…

29 ноября 1938 года, вечером, уже ближе к ночи, когда Косарев очнулся в камере от боли, ему принесли ужин. Он не мог не только есть, но и говорить распухшими и потрескавшимися губами. Снова впал в забытье и очнулся от того, что кто-то приподнимает его голову и касается губ чем-то холодным. Это было дно жестяной кружки с водой.

Косарев открыл глаза и увидел перед собой молоденького надзирателя, наверное, деревенского парня с окающим волжским выговором.

– Стонали вы сильно, – сказал он Косареву, – вот я и подумал, дай зайду.

И торопливо, оглядываясь на двери камеры, поил Косарева водой.

Человек.

Повсюду есть добрые люди.

– Там еще били кого-нибудь? – спросил Косарев, еле шевеля губами.

Надзиратель кивнул.

– Били одну. Красивую такую…

Косарев так и не узнал, что «красивую такую» – это как раз секретаря ЦК комсомола, его лучшую боевую подругу Валентину Пикину.

Любой, кто имел несчастье сидеть в тюрьме, знает, что лучше всего не мучить себя фантазиями насчет ближайшего будущего. Не утешаться иллюзиями, что судья встанет и вместо оглашения приговора заявит: именем Союза Советских Социалистических Республик все обвинения сняты, и обвиняемый будет освобожден прямо в зале суда!

Что до моего деда, Александра Косарева, реабилитация его, конечно, состоится. Но лишь тогда, когда надо лбами зашедших в тупик ортодоксов из Кремля вместо правды расстелется саван абсурда. Когда они поймут, что перегнули палку, и наступит страх отвечать вместе с покойными вождями перед обществом за геноцид против своего же народа… Вот тогда придет прощение, как бы наступит справедливость.

Только все это случится через 15 лет после гибели Александра Косарева.

Над воротами Лубянки тоже можно было приколотить доску с цитатой из Данте, когда он писал об аде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

А те, кто все-таки вышел, кто отбыл и дожил, часто рассказывают, как среди тюремного одиночества пустяки вдруг превращаются в утешительное удовольствие. Хоть лишний кусочек сахара под подушкой, хоть солнечная полоска неба над намордником окна, хоть лишняя прогулка, пусть даже на морозе или под проливным дождем.

Утешение – и крохотная семейная фотография, которую не заметили во время обыска. А если нет фотографии, то просто воспоминания о светлых днях жизни. Когда еще население обманутой страны умиляли гигантские кумачи, буханье духового оркестра. Когда Саша, будто ребенок, со всеми вместе радовался словам на фасаде типа «Мы строим социализм!».

Никто и подумать не мог! Теоретиков называли утопистами! А ведь строим! Так горячо в это верилось!