Накал страстей, полных душевного огня – этого пьяняще-шипящего словесного изобилия, – поневоле сам читатель начинает думать образами и выражаться стихами. Пушкина невозможно повторить, как невозможно поймать парусиной свет или поднять тень с земли. Это нужно принимать целиком. Или же не принимать вовсе.
Контрастный, ироничный. Сильная, ритмически выдержанная, победительная поэтическая речь, как безудержный галлопирующий клинч, на всём скаку врезающийся в постную унылую явь, ярмарку человеческого тщеславия, сбивающий её с ног и топчущий копытами своей «божественной» радости, проникновенной и трогательной.
Вновь взвинтивший накал страстей до страшного нерва и поставивший ребром проклятые вопросы принца датского: быть или не быть, любить или убить, простить и отпустить или же покорно умереть-уснуть.
Цокающее стокатто каблучков-слов порождает нервную дрожь, такую тонкую и грустную, местами – до горечи.
Весёлый – напоказ – стоицизм и сдержанная мужественная грусть, и деликатная рассудительность, признающая константу бытия: «голые амбиции лучше пышных одежд уныния и богатой глупости».
Возвышенный романтизм и бездна падений – все вместе и рядом, способы поэтического оформления пороков и добродетелей современности под личным, пушкинским, бинокулярным присмотром, обнимающие целые области жизни во всех ее поразительных и предельных контрастах. И, утверждающего, в отличие от мизантропа З. Фрейда и иудейских заклинателей, что задача сделать человека счастливым все – таки входила в план сотворения мира:
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
В таком блистательном поэтическом пафосе Пушкина нет места черно-магическим неврастеническим ритуалам, сластолюбию умалишенного, индюшиного хвастовства и отсутствует напрочь некий конспирологический комплот. Его душа представляет собой поле битвы, где непреодолимая тяга к языческой обнаженности, нескромной наготе вещей купируется евангельским целомудрием. На таком распятном ристалище протуберанец его мистической, колдовской воли купажирует карамельку Солнца в радугу с разноцветными камнями и каждый обращенный им адепт видит в ней свой камень – индивидуальный проект под названием «Ты».
В том проекте клокочет буйный призыв Пушкина к «слабым детям рода человеческого» сбросить с себя ярмо корысти, обузу тщеславия, вырваться из аркана зла и обид: «Ведь все равно в тот мир предстанешь неимущим» (О. Хайям); с толком истратить наличность – вашу жизнь, чтобы радость свою не потушить и горю вас не сокрушить: «…ибо в черную глину превращает людей небесный свод» (он же): ваша жизнь должна быть слаще славы и прекрасней молитвы ханжей: «Счастье редко снисходит до того, чтобы стать ступенькой жизни»; и не в постах и молитвах, бабских заговорах и приворотах вы ищите спасенья, а в любви, возбуждая очень основательную зависть: «Словно птица небесного рая – любовь» (О. Хайям); пусть другие строят себе хрупкие жилища из глины, а вы должны жить в замке, и ваша задача – добыть для него камни; столько стоишь, сколько сделал, действуйте без промедления и избавитесь от страха.
Стихи – диалектика, центральное состояние в которых – гегелевское развитие мысли в восходящем потоке, обновление души («цивилизации» человека) заключенной в клети отупляющей действительности, обвитой жестким «змеем золотым» и избитой в кровь батогами лицемерия, что «близ него мне всегда казалось, что я слышу серный запах и в голубых глазах его я вижу синеватое пламя подземного мира» ( фраза немца Вигеля о русском патриоте Чаадаеве); ответ на гламурное масштабирование современных» геростратов и иуд искариотов».
Стихи воодушевления, в них пульсирует, сверкает, искрится жизнь, долгая одиссея человека. Стихийные формы Вселенной наполняются замечательным балансом между контрастными оттенками небесного и земного, за счет чего создается ощущение равновесия, активным продуманным предложением «Читай свиток мой…», от которого нельзя отказаться тому, кто хочет достигать внутренней гармонии.
«Поэтический Тициан», волнорез и маяк на огромных пространствах душевного океана.
Сила стихов поэта – это сила подлинности, сила достоверности, сила души, которая, как у Радищева, «страданиями человеческими уязвлена стала», с полной верой сердца в бытие Бога и бессмертие души: «Все великое ходит по земле голубиными шагами…» (Из Ницше), то есть бесшумной сердечной верой…
Поэзия, помогающая читателю преодолеть вегетативное Бытие, не превратиться, в конце концов, в муравьев, которые при встрече узнают друг друга не иначе как на ощупь.
Поэзия бьет у него из всех недр духа, зачастую его собственная воля подчинена «поэтическому бунту», не совладевает с ним и оттого перед нами – вся глубина аполлонийской радости от самого факта Жизни.
Стихи – эстетическая и духовная квинтэссенция «погоне за выгодой», безудержному материализму: «На земле весь род людской // Чтит один кумир священный. // Он царит над всей Вселенной. // Тот кумир – телец златой» – «Фауст» – слова беса Мефистофиля.
Творчество поэта унаследовало четкую линию общенациональных славянских ценностей… любви к Родине… традициям.
Он воспринимал жизнь как невольное сожительство Веры и Знания, дуалистическим сбором всеядных Иерусалима и Афин, а потому наполнял емкость жизни страстью, драмой и трагедией:
Я тайности свои и небеса отверзу,
Свидения Ума Священного открою.
Я дело стану петь, несведомое прежним!
Ходить превыше звезд влечет меня охота
И облаком нестись, презрев земную низкость.
Он переносил на свои страницы куски этого ристалища, как их преподносила жизнь, ничего не смазывая, не причесывая и не сглаживая. Не стесняясь, тут же на страницах, плакал и восхищался, бичевал и весело хохотал, любил и негодовал, клялся и отрекался:
…я еще
Был молод – но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили…
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть, и грезы мести бледной.
То поляна, вся в цветах и солнце, и вдруг лунный свет сгустился и вместо росы упал на траву и листья… и «тень лесов Тригорских»:
…Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться…
…Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, под холомом,
В саду, под сенью лип домашней.
И выражал это в произведениях – потрясениях, книгах – пробуждениях, книгах пророческих: «талантом, знаньем и умом» давал примеры обществу, «служил его пользе», побеждая душевные скорби и муки, побеждая раздираемые его сомнения:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
И трепетал, и осуждал, и обличал, но пером водило главное – желание трезво взглянуть на народ и Россию, бесстрашно разобраться в запутанности народной жизни, в невероятной сложности характеров и мировосприятия миллионов.
«Вращается весь мир вкруг человека»
И одновременно нес светлую стихию веры в нетленную мощь русского уклада и русского характера, связывал свой диагноз исцеления страны с надеждой на ее гальванический прорыв, чтобы не допустить высыхания мозгов до размеров в горошину, а примитивное, пресное и безразличное не залило темным чернилом душу. Делом всей его жизни стала битва на душевном поле русского человека, где языческое чистое начало покрывалость роковыми трещинами и язвами нового века, помутненного аспидными разрушительными парами клятвоотступничества, оборотничества, алчности: «…На святой Руси не было, нет и не будет ренегатов, то есть этаких выходцев, бродяг, пройдох, этих расстриг и патриотических предателей…»