И горе жизни скоротечной

И сны любви воспоминал.

Пушкин своим художническим опытом вручил мне (надеюсь, и многим другим) два больших живых поучения, что в латинской терминологии прозвучало однажды как «Слушай, сын, уроки учителя». Словно перебросил мост через провал нашего одиночества и апатии.

Первое, и основное, моральное: в жизни и поведении человек должен движим не тщеславием превзойти Творца, но признанием и благодарностью за то, что удостоился стать Его «подобием», что «Что чувства добрые я лирой пробуждал». Наделил своим нравственным выбором в самом главном, что дано ему было сделать. Нравственность эта в том, что, получив свыше «дар Божий», он не присвоил его безвозвратно для личного хотения, апломба и идольного возвеличивания (в отличие от того, как «вавилонской блудницей» поточно сегодня вошло в нашу жизнь гоголевское: «…думают только, чтобы при них были хлебные стога, скирды, да конные табуны их»). Что дало Достоевскому основание написать позже фразу: «Полное существование достигается только в великих произведениях духа».

И второй урок жизни положил мне на сердце поэт Пушкин. Дал урок откровенности и искренности. В чем так остро сегодня нуждается мое поколение. В своем поэтическом мире Пушкин не утаивал от читателя свои сомнения, противоречия и препятствия, падения и блуждания. Он будто насквозь прозрачен, исповедален. Его слово целостно и честно являет его жизнь. И вера его – это не профессия, это не дела, вера его – это жизнь и поведение, от того и невозможность заменить трогательное «Мой Пушкин» на холодно отстраненное «Это он».

И третье, главное открытие, третий урок Пушкина: он первый, кто преодолел жанрово – стилевую односторонность русской поэзии, открепил русскую поэтическую мысль от байронической традиции унылой элегии ( общая мечтательность, задумчивость, самоуглубленность), так ясно и просто выраженной Пушкиным в строчке « Изгнанник самовольный, и светом, и собой, и жизнью недовольный»; предвосхитил и произвел освобождение от неестественности и пристрастности к «истинному романтизму» и « церковнопеснопению. В «Британской энциклопедии» редакции 1961 года написано, что до Пушкина русский язык был вообще не пригоден для художественной литературы.

Твердо и убедительно я произнесу: «Мой Пушкин».

«Мой Пушкин» есть мой автопортрет, моя личность с ее натуральными и идеальными сторонами; это моя система ценностей, это ворота в «мой Рай» и я – «…первый человек рая».

Твердо и убедительно я произнесу: «Петр Андреич Гринев» – мой литературный герой!»

Рассуждая о Пушкине, мы «делаем себе человеков» (на языке христианской аскетики), мы воспроизводим не только свою мораль и идеологию, но главное – свой первозданный портрет, скрытый от посторонних глаз, потому что мы глубоко высказываем себя, когда размышляем и говорим о Пушкине, ибо, перефразируя высказывание теологического мыслителя Ф. Аквинского «Истину произносит язык его» (лат.)

«Пушкин – это наше все», – написал Аполлон Григорьев. Это значит, что Пушкин сосредоточивает в себе весь приоритетный корпус нашего духовного строя, в нем Россия выражается как синкретично неделимое, природнотворное и рукотворное. В нем мир России – в его отрадно чудесных проявлениях, дух эпохи российской поистине неземного масштаба. В нем мир России – те невероятные свершения, которые изменили эпоху человечества и подняли Россию на рубежи великой славы, и одновременно основательной зависти: «…На святой Руси не было, нет и не будет ренегатов, то есть этаких выходцев, бродяг, пройдох, этих расстриг и патриотических предателей» – В. Г. Белинский:

России двинулись сыны;

Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,

Сердца их мщеньем зажжены…

Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья

За Русь, за святость алтаря.

Везде и всегда он оставался русским, православным, не прикидываясь ни христианином, ни магометанином. По той вере и памяти сердца, которые и определяют коренную народную принадлежность. Он был русским в самом корневище своего духа. Он хранил в себе ту самую русскую душу, которая устремлена вверх, в духовное, и мерилом правды которой есть обращенность к милосердию:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокой век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал

Данная книга – это кропотливый труд, для воплощения которого пришлось глубоко изучать и осмысливать множество вещей из творчества Пушкина. Повествование о Пушкине как гениального явления русской культуры, его центрального места в вековых исторических чертежах России, его современного звучания в мирочувствовании нашего поколения, роли, которую играет пушкинский художественный мир (он сам и его литературные герои) в судьбе нашего Отечества, ведется с позиций философского осмысления его современного значения, с одной стороны, а с другой – размышлений о неповторимом художническом и творческом наследии поэта.

Обостренный взгляд на родоначальника русской словесности, творчество которого, проявленное себя в поэзии, есть более глубокая тайна, чем думает об этом толпа. Единовременно возникшая и ставшая мирским вседостаточным обольщением для умов невоздержанных в хуле, нашептывании и сластолюбии, обителью посюсторонних измышлений по своей сложности и необъятности, презрению к самообольщению, коварству, сладострастию:

Я знаю край: там на брегу

Уединенно море плещет;

Безоблачно там солнце блещет

На опаленные луга;

Дубрав не видно – степь нагая

Над морем стелется одна.

Это – размышления и впечатления современника двадцать первого века о Пушкине, под новым зрением, словно омытом свежей ключевой водой. Речь идет о той поэзии, выраженной метафорой «Устремленная ввысь», которая говорить о самом близком: о каждом из нас и о людях, среди которых мы становимся собой, среди которых отстаиваем себя, то сближаясь с людьми, то оставаясь в одиночестве посреди толпы. О поэзии, будто посланной светом дальним, сочетающей в себе всю загадочность звезд и безбрежного эфира: Бог есть. Душа связывает человека с ним. Жизнь обладает смыслом.

О стихах, проникнутых большой психологической и художественной правдой, когда впечатления от внешнего мира органически слиты в них с твоими душевными ощущениями. С твоей заботой о будущем. С твоим интересом верить и любить, не конструировать абстракции, а выращивать семена на плодородной душевной равнине.

А. Фет словно подсмотрел твои мысли, когда написал:

Снова в сердце ничем не умеришь

До ланит восходящую кровь.

И душою подкупленной веришь,

Что, как мир, бесконечна любовь.

О том поэте, на сердце которого камнем Полифема, колоссальным обременением лежала вся циклопическая нелепость и уродливость николаевской эпохи:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Который нес груз этического решения, сумев выразить все насущные вопросы человеческого жития, ибо они и сегодня остро волнуют нашу веру, культуру и государственность. Писал позже Тютчев, словно в суть пушкинского поэтического стержня проникнув: «… Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле».