Но она не закрыла страницу с происшествиями и не открыла PowerPoint, как должна была. Звонок из больницы не давал покоя. Тяжелый сгусток страха осел где-то в желудке и никуда не девался, как она ни старалась отмахнуться от этой истории, убедить себя, что все это ерунда. Между строк на экране она считывала животный ужас матери, ее непоколебимую уверенность в том, что кто-то хочет похитить детей, навсегда разлучить ее с ними, и при мысли об этом никак не могла унять собственную тревогу. Она машинально дотронулась до низа живота, где кожа так до конца и не подтянулась, несмотря на накачанный пресс.

Пожалуй, стоит просто самой убедиться, что там ничего страшного, и можно будет наконец забыть об этом и взяться за работу. Один звонок, и душа спокойна. Харпер набрала номер больничной охраны.

Когда она представилась, парень на другом конце провода явно занервничал.

– Нет-нет, ничего страшного, мэм. Та женщина в ванной в родильном? Да она просто трипанула неудачно.

– Она что, была на галлюциногенных препаратах? – спросила Харпер, напустив строгости.

– Да нет! Нет-нет! Она просто это… ну как сказать… немножко кровлей отъехала.

– Она немножко… что?

Это короткое «что» она произнесла негромко, но с нарочитым непониманием, ясно давая понять охраннику – звали его Дейв, – что лучше бы сию минуту очистить свою речь от дурацких, устаревших и оскорбительных фразочек и по-человечески объяснить, что все-таки произошло. Она умела втиснуть поразительно много смысла в одно коротенькое слово и, честно говоря, была в тот момент весьма довольна собой.

– Послушайте, офицер… э-э-э… мэм, я ваще-то не особо понял, что случилось.

Дейв затараторил: мол, «ваши» позвонили, сообщили, что кто-то проник в палату, пришлось туда рвануть по-быстрому.

– Я не понял, как кто-то мог проникнуть, там ведь дверь запертая, и по камерам я никого не видел. Я со всех ног дернул, это от моего кабинета милю бежать или типа того. Добежал за пять минут.

Пять минут. Триатлонист внутри Харпер не мог не отметить, что результат неплохой, если, конечно, правда, – но что ж теперь, может, еще медаль ему вручить? К тому же уверения Дейва, будто он ничего не видел по камерам, Харпер не слишком впечатлили. Он явно был на нервах, заметно дергался. Так и тянет предположить, что на самом деле он сладко спал, когда поступил звонок от диспетчера, хотя его работа – быть наготове на случай таких вот происшествий.

Добежав до места, Дейв ничего не обнаружил. Просто «какая-то сумасшедшая тетка заперлась в ванной». Никаких тебе злоумышленников.

– Тогда я перезвонил вашим и сказал, что делать тут нечего, пусть психиатры разбираются. Мне сказали, вам передадут и вызов отменят. Не передали, что ли?

– Все передали. Я просто хотела уточнить кое-какие подробности, – сказала Харпер.

Она попросила Дейва сохранить записи с камер видеонаблюдения на диск и пообещала заехать за ними в течение дня.

– Блин, у меня смена заканчивается через час, я уже почти уходить собирался…

– Дейв, я прошу по-хорошему. Пожалуйста.

Просить по-хорошему она тоже всегда умела. Дейв неохотно капитулировал.

Итак, охранник утверждает, что ничего не случилось. Никто никуда не проникал и не пытался похитить ничьих детей. Тем не менее тревога, засевшая внутри, никуда не делась. Если уж ехать в больницу за диском, то, может, заодно поговорить там с кем-нибудь? Ну, не прямо сейчас, конечно. Куда спешить? Можно подождать до обеденного перерыва.

Харпер взглянула на стопку материалов, которые подготовила для тренинга, затем снова на отчет, все еще открытый на экране. С другой стороны, подумала она, когда, если не сейчас?

Встав из-за стола, за которым успела просидеть от силы минут пятнадцать, Харпер направилась к выходу. Мерзкий и невыносимо горячий кофе в нелепой кружке так и остался стыть в одиночестве – к ее возвращению он определенно успеет стать невыносимо холодным.

– Что, Харпер, уже наработалась? Не очень-то надолго хватило твоего усердия, – сказал Грегсон, нажимая на кнопку, чтобы выпустить ее из здания.

– Ой, отвали, Грегсон.

Он подмигнул, она в ответ изобразила рвотные позывы. В лифте, как и в первый раз, пришлось подождать – тот же длинный сигнал, двери закрылись, двери открылись, – и вот она снова на парковке.

Вход в родильное отделение оказался заперт. Харпер позвонила в домофон. Какое-то время ничего не происходило, и она уже собиралась позвонить еще раз, но стоило поднести палец к кнопке, как послышались помехи и суровый голос гавкнул: «Да?»

Она сообщила свое имя и звание, ее молча впустили.

Длинный, залитый резким светом коридор вел к главному посту медсестер, позади которого виднелись входы в несколько палат – на четыре-шесть кроватей каждая, все полупустые. Внутри новоиспеченные мамочки сидели в креслах, некоторые спали. Мимо, сжимая в руках розовую косметичку в цветочек, тихонько прошел мужчина с мутным от недосыпа взглядом и отсутствующим выражением лица.

В помещении стоял детский плач и резкий запах антисептиков. Потолки казались ужасно низкими, было душновато, а от ламп дневного света у Харпер разболелась голова. На долю секунды она мыслями перенеслась в другое родильное отделение, где сама лежала когда-то, давным-давно, – в прошлой жизни, которая теперь уже казалась чужой.

Ей было почти четырнадцать, когда она узнала, что беременна. Делать аборт к тому моменту было уже поздно. Родители пришли в ужас, но все же поддерживали как могли. Новорожденная девочка осталась в семье, ее удочерили родители Харпер, много лет безуспешно пытавшиеся зачать второго ребенка. Ее «сестре» Руби сейчас было двадцать шесть. От Руби истории ее появления на свет не скрывали, но все же предпочитали придерживаться легенды: мама, папа, две дочки – самая обычная с виду семья. Лишний раз обо всем этом не упоминали, и, в общем, неплохо друг с другом ладили. Старые раны не оставили шрамов – так, по крайней мере, казалось Харпер. Сама она держала эти воспоминания под замком, в дальнем уголке подсознания, и лишь вот в такие моменты они порой возвращались к ней. Она вспомнила то родильное отделение – целая палата на нее одну. Вспомнила муки родов и добрые глаза медсестер, что заботились о ней. Она очень старалась забыть того мальчика, в которого была влюблена и которого потеряла безвозвратно, едва рассказав ему о ребенке. Его совсем еще детское лицо, такое отчужденное, его отречение. Она вспомнила, как мать впервые взяла новорожденную девочку на руки, сколько любви и благодарности было в ее взгляде. Харпер всю жизнь пыталась забыть свой первый непроизвольный порыв: схватить дочку и убежать далеко-далеко – туда, где она сама смогла бы быть ей матерью, а не сестрой, не старшим ребенком в семье.

Харпер одернула себя. Сделав глубокий вдох, она затолкала всплывшие на поверхность воспоминания обратно в дальний угол подсознания, где им и место, и снова заперла на замок.

Она подошла к большой полукруглой стойке, за которой сидела женщина в медицинской форме, и показала удостоверение, заодно обратив внимание на бейджик у нее на груди: «Антея Мэллисон, акушерка».

– Да?

То же резкое «да», что прорвалось сквозь помехи домофонного динамика.

– Я по поводу Лорен Трантер, – сказала Харпер.

– Третья палата, кровать С, – ответила Антея.

Если свое «да» она произнесла с восходящей интонацией вопроса, то окончание ее ответа, «кровать С», обрушилось вниз с безапелляционной завершенностью: Антея Мэллисон, акушерка, свое дело сделала. И даже взгляда от монитора не оторвала.

Из третьей палаты вышел мужчина в серой рубашке. Он прямиком направился к выходу и не сводил глаз с дверей, всем своим видом давая понять, что очень торопится. Харпер преградила ему путь.

– Прошу прощения, – сказал мужчина, имея в виду «уйдите с дороги».

На шее у него болтался бейджик, и, прежде чем он шагнул в сторону, пытаясь протиснуться мимо, Харпер успела выхватить слово «психиатр». Она тоже сделала шаг в сторону, точно в парном танце, и, снова заступив ему дорогу, выставила перед собой удостоверение: