— Так бы­ло с то­бой? — спро­сил Ай­зек.

— Нет, не со мной. И я ненавижу себя за это. Даже в этом я дитя Харана — я должна страдать и принести себя в жертву, иначе не буду счастлива. Это замкнутый круг, культ страдания и боли.

Ревекка замолчала. Айзек взял её руку, второй крепче ухватив раму уродливой повозки, которая теперь сама ехала по склону, и ее только приходилось удерживать от разворота.

— Поэтому мне надо бежать. Я должна уйти, чтобы не возненавидеть их, а вместе с ними Господина и всё на свете. Может быть, тогда я их пойму и смогу простить им Милку и других.

— Я заберу тебя, — убежденно сказал Айзек, останавливаясь. Он думал об отце и Амвелехе, о том, что Ревекка во много крат лучше его, раз не может скрывать свое отчаяние.

Ревекка улыбнулась, нерешительно, будто боясь поверить. Она притянула его к себе и поцеловала, но почти сразу отстранилась и толкнула повозку. Какое-то время они шли молча. Айзек с непривычки обливался потом и тяжело дышал, но не смел жаловаться, удивляясь с какой легкостью и сноровкой управляется с неуклюжим агрегатом Ривка. Уже у ручья, опуская пустые пифосы на землю, она заговорила снова.

— Спа­сибо тебе. Да­же ес­ли ни­чего не вый­дет. Однажды я проговорилась Милке, но она не поняла. Она испугалась за меня и рассказала обо всём жрецу. У нее доброе сердце, она действовала так из лучших побуждений, но мне всё же было очень больно и обидно. Только Аарон понял меня. Наверное, потому что он не один из нас. Иногда я думаю, что он — не человек.

Айзек погрузил последний пифос в ручей, с удовольствием ощущая на руках прохладу, и спросил:

— Что значит не человек?

— Не знаю. В нем есть неч­то пу­га­ющее, ты не заметил? Он во­дит людей в пус­тыню, по­тому что ка­ким-то об­ра­зом чувс­тву­ет ар­гон-хю­лэ, слы­шит его. По­это­му обыч­но все за­кан­чи­валось бла­гопо­луч­но. На этот раз случилась какая-то беда, но вы­жил он один. Я не ви­ню его за это, не ду­маю, что это про­изош­ло по его ви­не, но, я не могу избавиться от мысли, что боги его хра­нят чуть больше, чем остальных.

Ай­зек задумался и через несколько секунд кив­нул.

— Он — «ди­тя ко­лод­цев». Так ска­зала та жен­щи­на, — таская заполненные Ревеккой пифосы обратно к повозке, он рассказал о том, что произошло на стан­ции. — Я об этом не го­ворил да­же от­цу, — заключил он.

— По­чему? — спросила Ривка, вытирая со лба пот. Она не смотрела на него, и Айзек вдруг заметил, насколько она на самом деле измождена. Вся эта легкость была притворством.

— По­тому что не знал, что он сде­ла­ет, ког­да уз­на­ет. Я люблю своего отца, но боюсь его. Но ты не должна его бояться, Ривка. Завтра утром, после исполнения нашей миссии, я скажу ему о тебе. Завтра всё решится.

Когда наступила ночь, Айзека уложили на тесную и твердую лежанку посреди других юношей в пещере с выходом наружу. Сон не шел. Он глядел на поднимающуюся над горами круглую луну, прокручивая в голове бесконечные дневные разговоры и варианты будущего, которые теперь в ночной тишине казались совсем безрадостными. Вздыхающая на разные голоса тьма тихо шевелилась в углах пещеры и вдруг навалилась своей всей черной, пугающей пустотой. Айзек вспомнил, как в детстве умолял Господина не мучить его кошмарами и позволить проснуться утром. Он тогда думал, что сон — это маленькая смерть, а смерть — это бесконечный сон без сновидений. Только так он мог представить небытие тогда, и с тех пор ничего не изменилось. Жрецы учили, что лучшие из мёртвых воскреснут после конца времен для вечной жизни в Новом Эдеме, но после вопроса Ревекки Айзек сомневался, что будет среди них. К нему снова вернулся детский страх перед смертью. Он вдруг испугался своего безверия и сжал пирамидку на груди, скрючился на лежанке, боясь исчезнуть. Мысли то и дело возвращались к рассказу Ревекки, к угрюмым лицам ее родителей, братьев и сестер, которых он не знал. На этих лицах не было никакого самодовольства, о котором говорила Ревекка, на них читалась только неизбежность страдания и смерти. Тоска душила, поэтому Айзек вскочил с лежанки и вышел наружу, столкнувшись с кем-то на пороге. В ночном госте он узнал Ривку. Она отступила на шаг и поманила за собой.

Оказавшись в той же пещере, где она впервые заговорила с ним о бегстве, девушка присела на край постели и посмотрела на Айзека.

— Мне отчего-то кажется, что эта ночь последняя. Я не могла заснуть, боясь, что больше тебя не увижу.

— Нет, — упрямо возразил Айзек, пугаясь такому созвучию мыслей. — Она первая. Первая в череде многих дней и ночей.

Он подошел к ней, опустился на пол и положил голову ей на колени, словно ища утешения.

— Нет, — сказала Ревекка. Она погладила его по волосам. — Произойдет что-то плохое. Я чувствую это.

— Ничего не произойдет, — продолжал упрямиться юноша. Ему хотелось успокоить Ревекку и убедить в беспочвенности ночных страхов самого себя. — Всё будет хорошо.

— Ты добр, Айзек.

Отстранив его от себя, Ревекка встала и развязала пояс. Положив голову на грубую лежанку, служившую кроватью, Айзек наблюдал, как она раздевается. Из-за ночной прохлады ее кожа покрылась мурашками. «Эта ночь не последняя», — подумал Айзек, затем встал и подошел к Ревекке.

========== Глава пятнадцатая. Страх и трепет ==========

Аб­ра­хам раз­бу­дил сы­на не­задол­го до рас­све­та. Не про­ронив ни слова, он тро­нул его пле­чо и дви­жени­ем го­ловы ука­зал на вы­ход из пе­щеры, где на фо­не свет­ле­юще­го не­ба уже до­жидал­ся навь­ючен­ный ду­лос. Первая мысль Айзека была о Ревекке. Она была права, заставив его вернуться в пещеру, где спали неженатые мужчины и мальчики, несмотря на то, что он совсем не хотел от нее уходить. Вспомнив о ночи с Ревеккой, Айзек улыбнулся, блаженно растягиваясь на неудобной илотской лежанке, но его взгляд скользнул по отцовской фигуре, молчаливо застывшей в тени, и улыбка сошла с лица. Абрахам был угрюм и будто бы болен. Гус­тая тень рассекала его ли­цо надвое, как лик Демиурга на голограмме Нэоса, глаза еще больше ввалились и покраснели — казалось, они утопали в чёрных морщинистых мешках дряблой кожи. Губы побелели и потрескались от сухости воздуха.

— Да свершится завет, — сказал он, глядя на Айзека сверху вниз, чуть помедлил, словно хотел что-то еще сказать, но передумал и пошел прочь.

В этой заминке была какая-то недосказанность. Айзеку почудилось, что отец знает обо всём: о том, что он нарушил обет воздержания и почти утратил веру. Он подскочил с ле­жан­ки, бросился вслед за ним и замер, не зная с чего начать. Волосы растрепались после сна, юноша пригладил их рукой, глядя на отца и ожидая суровой отповеди, словесной борьбы и противостояния. Он уже готов был защищаться, но Абрахам молчал и даже не смотрел в его сторону. Он глядел на свои сложенные на рукояти трости руки и о чем-то думал. Айзек с облегчением выдохнул, понимая, что зря испугался, но беспокойство его не покинуло. Сердце продолжало глухо колотиться, предчувствуя беду.

Воздух ещё хра­нил ноч­ную прох­ла­ду. Контуры красноватых гли­нис­тых гор тем­не­ли в пред­рас­свет­ных су­мер­ках. Несмотря на раннее утро, на уступе уже хозяйничали женщины. Смуглая, усталая уже в этот час, илотка, стоя на коленях перед простой ручной мельницей, состоящей из двух плоских каменных жерновов, перемалывала злаки всего в нескольких метрах от Айзека. Она подняла голову, вытерла со лба пот точно таким же жестом, как это делала Ревекка, и вернулась к прерванному занятию. Хотя она посмотрела на него, Айзек был уверен, что она не видела ни его, ни его отца — её взгляд был погружен внутрь. Такой же взгляд он замечал и у Ревекки.

— Вы нашли тех, кого увели отсюда позапрошлой ночью? — спросил он отца.

— Нет. Исполни утреннюю молитву, Айзек. Нам пора отправляться в путь.

Айзек вспомнил игрушку, которую дала ему старая женщина, и опустил глаза. Ти­хо, чуть ше­веля гу­бами, он произнес молитву, прославлявшую Гос­по­дина и всё разумное устройство Космоса. Ещё никогда она не давалась ему с таким трудом. Абрахам ждал. Плечи его опустились, словно на них давил тяжелый груз. Ког­да Айзек замолк, Аб­ра­хам осе­нил его бла­гос­ло­вени­ем, кос­нулся его лба, за­дер­жав ла­донь чуть доль­ше по­ложен­но­го, затем опустил руку для поцелуя.