Услышав имя, Лилиэт подняла голову, посмотрела на Абрахама с легким недоумением, потом оглянулась на харанца и оглядела его с ног до головы. Тот не обратил на её внезапный интерес никакого внимания.

— Хорошо, — после недолгого раздумья ответил он.

Лилиэт улыбнулась и подняла руку, указывая пальцем на двери.

— Выход там. Вы ещё увидите тех, кого ищете, — хотя эти слова, скорее всего, ничего не значили, Абрахаму не понравилось то, как они были произнесены. — Будьте осторожны в пути, Святейший.

Не удостоив её ответом, архонт зашагал к выходу, сильно налегая на трость. Его вдруг охватило беспокойство, причины которого он не понимал. Отныне ничего не препятствовало свершению завета.

— Больше откладывать нельзя. Завтра ранним утром свершится, — сказал он вслух, будто желая убедить в этом самого себя. Абрахам вызвал в памяти образ кричащего Айзека с распоротым горлом, явившийся ему в Нэосе, чтобы сбросить с себя наркотическое оцепенение. Он хотел, чтобы вернулась душевная боль, а с ней реальность. — Завтра всё будет кончено. Ничто другое не имеет значения.

***

Айзек был рад остаться в Харане. Любопытство, страх, сомнения, жажда получить ответы, что еще несколько часов назад заставили бы его последовать за отцом даже вопреки его воле, теперь казались Айзеку мальчишеством. Сейчас, когда он знал, что гибель мира близка и неминуема, его вдруг охватило фаталистическое равнодушие к собственной судьбе и ко всему тому, что раньше казалось таким важным. Это не было отчаянием или ощущением бессилия перед надвигающейся бедой, наоборот, Айзек чувствовал в себе бьющую через край энергию жизни. Полнокровные, живительные силы молодости не позволяли ему поверить в смерть и небытие, Айзек просто не хотел больше думать о том, что изменить нельзя. Последние сомнения утратили над ним власть, стоило ему взять руку Ревекки и сказать ей, что он остается с ней ещё на время, что вместе они решат, как убедить его отца, архонта Абрахама, взять её с собой в Амвелех. Надежда в потухших было глазах девушки наполнила его решимостью.

— Я возьму тебя в жёны, и мы продолжим прерванный род Амвелеха. Тогда все поймут, что вы, илоты, — наше благословение и надежда. Быть может, Господин даровал Метатрону Откровение, чтобы мы встретились. Они поймут, что пропасть, разделяющая наши народы, — только призрак, пустяк, и жители Харана найдут в Амвелехе приют и заслуженное избавление.

Айзек не верил сам себе, но был воодушевлён своим гладко разворачивающимся планом и старался не замечать грусть и сомнение на лице Ревекки. Она молчала, но всегда улыбалась и крепко держала его за руку. Она самовольно отказалась от положенной ей после полудня работы и снова пошла вместе с Айзеком за водой, только потому, что он не хотел слоняться без дела, когда все вокруг работают. Когда голоса деревни остались далеко позади, Ривка остановила его и долго целовала, касаясь ладонями его груди. Айзеку это нравилось, и хотя жреческие каноны требовали от него строгого поста и воздержания перед исполнением таинства завета, он не находил в себе силы им следовать и успокаивал себя тем, что писались они давно и не учитывали реального положения дел. В присутствии Ревекки он забывал обо всем. Даже мысль о собственном отступничестве его больше не тревожила.

— Я решила, что скажу тебе всё, ещё там, у ручья. Когда ты схватил меня за руку и велел встать с колен. Я подумала, что ты не такой, как все, что ты поймёшь меня. И ты смутился, значит не злой и не притворщик, — сказала Ревекка, когда они в очередной раз шли по грунтовой дороге к ручью, толкая перед собой повозку с пустыми пифосами. Она смотрела себе под ноги, на облачка рыжей пыли, поднимающиеся из-под колес.

— Тебе правда здесь так плохо? — Айзек шел рядом, глядя на её склоненную голову и подпрыгивающие у щек кудряшки. Плечи Ревекки поднялись, заострились, потом опустились, расслабились.

— Нет… не знаю, — она пожала плечами. — Я тебе не врала, но мне часто говорят, что я преувеличиваю и ошибаюсь, поэтому и я сама не знаю. Может быть, это только со мной что-то не так. Мне душно здесь, тесно, я сама себе не верю.

Ривка замолчала, но через несколько шагов заговорила снова.

— Мне уже шестнадцать, и я точно знаю, как сложится моя жизнь. Я бу­ду ра­ботать, бояться и ро­жать де­тей, по­ка не ум­ру. И это вызывает во мне столько злости! — она повернулась к Айзеку, но в её глазах была, скорее, мольба. — Я не хочу жить, как они. Пусть меня считают гордячкой, пусть думают, что я ослеплена детскими фантазиями, но я не хочу такой жизни. Я хочу увидеть что-то другое. Я даже думала о том, чтобы са­мой отправиться к Ли­кок­рату! — Ревекка вдруг зло усмехнулась. — Хо­тя бы не нуж­но бу­дет бо­ять­ся его всю жизнь. Са­мое худ­шее уже про­изой­дет.

— Этот Ликократ, почему он это делает? Почему держит вас в страхе? Вы же такие мирные.

— Этот мир да­ёт­ся нам боль­шой ценой, — Ревекка отвела взгляд. — Он означает мученичество и жертву. Иног­да я не по­нимаю, за­чем жен­щи­ны про­дол­жа­ют ро­жать. За­чем про­из­во­дить на свет де­тей, ес­ли мир так жес­ток к ним? Раз­ве это не эго­изм? Раз­ве это не жес­то­кость? Об­ре­кать на смерть и стра­дания невинных и слабых — раз­ве это не зло? «Де­ти — ве­личай­шее чу­до», «жизнь — это чу­до», твердят они, но как я мо­гу в это по­верить, ви­дя, как они уми­ра­ют? От голода, от болезней. Под обвалом. Я хотела спросить жреца, куда в таком случае смотрит Господин, но знаю, что он ответит.

— Что?

— Что Господин с ними и что мёртвые покойны и счастливы. Но зачем вообще было жить?

— Это же суеверие. Люди умирают навсегда, только лучшие из них вернутся в конце времен вместе с Господином. Они воскреснут и будут жить вечно, — сказал Айзек, вспоминая теологическое учение. — Перед этим на планету вернутся боги. По крайней мере так гласит пророчество.

— Лучшие из кого? — Ревекка посмотрела на Айзека, щеки ее чуть покраснели. — Лучшие из Харана? Из Амвелеха? Или, может быть, из Белшар-Уцура? Ликократ, между прочим, считает себя богом. Не отвечай, я знаю ответ. Философ ничего не говорил о посмертном воздаянии, никто не скрывает, что это сказки для малышей. Философ учил, что добро должно совершаться только во имя добра, а не ради награды. Мы живем так не ради Господина и даже не ради Философа. Я думаю, что мы живем так — безропотно принимаем беды, обиды и поругание — только из самодовольства. Из сознания собственной правоты и непогрешимости. Среди нас много таких, кого прямо-таки рас­пи­ра­ет от самодовольства, ког­да они ду­ма­ют о том, что не со­вер­ши­ли в своей жиз­ни ни од­но­го прос­тупка, ни ра­зу не от­ве­тили злом на доб­ро, и да­же злом на зло! Это ли не удивительно? Это ли не прек­расно? Об­ра­зец для под­ра­жания! Святость! Именно это дает нам силы ух­мы­лять­ся в ответ на обиду, тер­петь и смеяться, ког­да бь­ют и на­силу­ют. Пле­вать в ли­цо обидчикам сво­им пос­лу­шани­ем! Вот во что мы ве­рим. Вот под­виг! Мы не от­ве­чаем на зло, мы при­нима­ем по­щечи­ны, но как мы их при­нима­ем! С гордостью!

Прищурив глаза, Ревекка глядела на Айзека.

— Это же прек­расно, ска­жи? Прав­да прек­расно?

— Да… — сказал он, не совсем понимая, о чем она его спрашивает.

— А прекрасно ли с вызовом и гордостью гля­деть, как уво­дят тво­его ре­бен­ка? Когда насилуют и убивают твою жену?

— Я не знаю. Наверное, нет. Я никогда об этом не думал.

— Но мы имен­но та­кие, в этом мы на­ходим уте­шение — в собственной непогрешимости. Раз­ве это чес­тно? Зна­ешь, что я ду­маю? Без­дей­ство­вать, ког­да те­бя оби­жа­ют, не мстить — это, прав­да, тре­бу­ет му­жества. Может быть, это действительно под­виг. Но смот­реть, как изби­ва­ют дру­гих, ког­да ты мо­жешь их спас­ти це­ной сво­ей бла­гочес­ти­вой ду­шон­ки — вот это уже мер­зость и трусость! Знать, что ник­то не по­шеве­лит и паль­цем, да­же род­ной отец и мать, воз­люблен­ный, ко­торый вче­ра приз­на­вал­ся те­бе в веч­ной люб­ви, — это мер­зость! Но другие этого не понимают, и даже попытайся ты кого защитить, тот, кого ты спас, первый же на тебя и обрушится, покрутит пальцем у виска и назовет эгоисткой.