— Дурак! Не здесь. Тут не заберешься, только поранишься ещё больше, а то и шею свернешь. Я тут однажды пыталась залезть, типа «на слабо». Забралась до середины и застыла, как кошка на дереве — ни туда, ни сюда. Где ни схватишься — камни в руке остаются, я так перепугалась, что чуть ли молиться не начала. Дура. Алёна хотела уже за помощью бежать.

— И как выбралась? — спросил Сёма. Ему очень не понравилось, что Марина тут бывала с кем-то ещё, кроме него.

— Поползла вверх и всё-таки забралась. Решила, что если выживу, то больше ни в жизнь сюда не потащусь, — Марина усмехнулась. — Как же. С тех пор сюда и хожу. Чтобы ещё раз почувствовать то, что чувствовала тогда. Адреналин и счастье, что я жива. Офигеное чувство. Только я боюсь с тех пор так экспериментировать. Просто сижу тут до темноты и слушаю лес.

— С Алёной?

— Когда как. Ей это, кажется, не очень интересно.

— Она тебя не понимает, — убежденно сказал Сёма, — БОБ ей не покажется.

Марина взглянула на него, но ничего не сказала. Сёма теперь выглядел спокойным, что-то решившим для себя, но ей совсем не хотелось знать, чтó он там решил. Глядя на простиравшийся вокруг большой, холодный и серый мир, она думала о том, что чувство вины, порой, привязывает сильнее, чем расположение и дружба. Она чувствовала себя ответственной за него, и это её угнетало.

— Вряд ли нас можно назвать подругами. Просто соседки. Она слишком обычная, а я слишком ненормальная, у нас мало общего, — сказала Марина после долгого молчания. — Хотя это не мешает мне делать вид, что мы друзья. С ней и Оксаной. Я плету им околесицу и делаю вид, что я вся такая умная и взрослая. Знал бы ты, что я им наплела про свою жизнь до переезда. Про парня-наркомана, даже про то, что подрабатывала ради него проституцией. Алёна, конечно, поняла, что я вру, а Оксанка, дурочка, кажется, верит любым небылицам. Я вообще постоянно всем вру. И тебе вот…

— Нет, мне ты не врёшь, — убеждённо сказал Сёма. Он уже совсем успокоился и улыбался безмятежно, как могут только дети и сумасшедшие.

— Наверное, — неопределенно ответила Марина и снова надолго замолчала.

— Марина? — позвал её Сёма, вырывая из бездумного созерцания. — Я всё-таки должен тебе рассказать.

— Что?

— Ну, о том, что произошло вчера. О БОБЕ.

Марина настороженно посмотрела на Сёму, но не стала его перебивать.

— Там была женщина, она смеялась надо мной, и я разозлился, — Сёма смущенно глядел на Марину из-за длинных волос, — тогда я зашел в киоск, в котором она работала, взял эти сигареты, шоколадки, жвачку. Она хотела вызвать милицию, и мне пришлось её ударить.

Сёма облизнул губы, распаляясь от своего рассказа.

— Я бил её очень долго. Она так смешно визжала, совсем как свинья, — захихикал он. — Она и правда была толстой и розовой. Потом я её связал и оставил там, на полу в киоске. Она никому не скажет, я её предупредил.

Он посмотрел на Марину, но она молчала, уставившись на свои кроссовки. Она была бледна и очень красива.

— Я понимаю, что это не то, — извиняющимся тоном продолжал Сёма, словно речь шла о пустяке, которому он и сам не хотел бы придавать большого значения. — Это было хорошо, но быстро проходит. Надо идти до конца, как хочет БОБ.

— До конца? — хрипло, почти неслышно спросила Марина, потом, прочистив горло и подняв глаза на Сёму, повторила: — А как хочет БОБ?

Сёма улыбнулся шире.

— Чтобы я её убил, конечно. Забрал её силу. Теперь я понял. Ты ведь права: бить слабых бессмысленно: у них мало силы, но пока я сам слаб, придётся довольствоваться малым.

— Сёма, — Марина не мигая смотрела на него, — ты ведь шутишь, да? Врёшь мне в отместку?

Вместо ответа Сёма принялся рыться в карманах и наконец вынул что-то.

— Вот, смотри.

На его ладони в пыльной черной перчатке лежали две золотые сережки с большими красными камнями. Марина отчётливо увидела следы запекшейся крови на застежках, и ей стало дурно.

— Боже, Сёма, зачем? — почувствовав внезапную слабость в ногах, она прислонилась спиной к выступу скалы. Она смотрела на эти серёжки, на застывшую ненатуральную улыбку на лице Сёмы и не понимала, как на это реагировать. «Он же не просто псих, он чёртов психопат», — подумала Марина, и ей стало страшно.

— Ну… Чтобы измениться. Вырваться. Стать свободным, — повторил он её же слова. — Я стану сильным за нас обоих, чтобы ты больше не боялась, и не ранила себя.

— Погоди, она ведь жива, да? — схватилась она за соломинку и с облегчением выдохнула, когда он утвердительно кивнул. — Ты не должен больше так делать, Сёма. Это плохо. Очень плохо.

— Почему?

— Она же тебе ничего не сделала.

— Она надо мной смеялась. Она меня не уважала, ни во что не ставила. Ты сама говорила, что я не должен с этим мириться.

Марина что-то хотела сказать, но он перебил:

— Да и какое это имеет значение? Она ещё большее ничтожество, чем я. Я показал ей это, вот и всё.

Марина помотала головой, открыла рот, чтобы возразить, закрыла, задумалась и, наконец, сказала:

— Пообещай, что больше не сделаешь ничего подобного.

— Но, Марина…

— Пообещай, я прошу.

— Ну, хорошо, — Сёма пожал плечами, — если хочешь, обещаю.

Хитрая неестественная улыбка не сходила с его губ. Марина не поверила этому обещанию, но в то, что Сёма способен на убийство, она верила ещё меньше. Всё это казалось дурным сном, выдумкой.

— Ладно. Пойдем домой, Сём. Поздно.

*

На следующий день Сёма слёг с высокой температурой.

Когда он вернулся из леса, мама встретила его на пороге и, учуяв запах сигарет, стала на него кричать и бить по плечам, по куртке. Она была очень маленького роста, поэтому Сёма почти не ощущал её легковесных ударов и не закрывался от них. Он только привычно виновато улыбался, думая совсем о другом. Сёма очень любил свою маму, долгое время она была для него всем, но теперь его сердце безраздельно принадлежало Марине. Он вспоминал, как они попрощались перед подъездом, и теперь он снова был уверен, что сможет её завоевать. Наверное, мама чувствовала, что он думает о другой, и от этого разъярялась ещё больше. Она не хотела, чтобы её Сёмушка становился таким же безответственным негодяем, как другие мальчики его возраста, она боялась, что они испортят его, научат употреблять наркотики, материться, не уважать её, мать, которая с таким трудом и любовью воспитывала его. Легкомысленные девицы задурят ему голову, отнимут его у неё, разобьют его доброе сердечко и бросят погибать под каким-нибудь забором конченным наркоманом и алкоголиком. Или что ещё хуже: заставят его наложить на себя руки. Сёмина мама знала, как коварны эти грязные потаскушки, потому что в прошлом, в очень-очень далеком прошлом, она и сама была такой.

Мама кричала, её тонкие, вспененные химической завивкой волосы вздрагивали рыжим облаком вокруг её головы и колыхались, но она не почувствовала того, другого запаха, поэтому Сёма был доволен. Когда он содрал с рук Маринины перчатки, она замолчала, а потом запричитала с той же силой, с какой кричала всего несколько секунд назад.

— Сёмушка? Ты опять? Опять, да? — она ласково увлекла его в ванную. Помыла его руки, обеззаразила раны, вынула занозы из-под посиневших ногтей, и перебинтовала его пальцы. — Что тебя расстроило, Сёмушка, что такое, мой миленький? Почему ты опять делаешь это? Тебя кто-то обижает в школе?

Но Сёма молчал. Её помощь ему была не нужна.

Ночью он почувствовал себя хуже, а наутро температура была уже так высока, что мама, почти в истерике, вызвала скорую. Врач совсем не удивился тому, что на руках Сёмы были круглые без отделов для пальцев рукавицы, совсем как те, что одевают детям, чтобы они не поранили сами себя. Он очень хорошо знал эту семью. Знал ещё с тех времен, когда ему пришлось вынимать из петли Сёминого папу.

После укола Сёма спал и во сне видел лес. Ему снилось злое и прекрасное лицо Марины, которое она давала ему целовать, а потом отталкивала, говоря, что большего он пока не заслужил.