Раньше всё было совсем по-другому, но с тех пор, как она переехала в этот город, она и правда стала никем. Вся её жизнь как-то вдруг испортилась. Родители, бывшие военные, выйдя на пенсию, не смогли придумать себе лучшего занятия, чем пить и скандалить целыми днями. Денег почти никогда не было, и Марина была вынуждена ходить в школу в одной и той же одежде, что не могли не заметить её новые одноклассницы. Впрочем, после недолгого прессинга и «проверки на вшивость», её оставили в покое. Марина вовремя обросла цинизмом, чтобы на все шутки реагировать усмешкой и безразличием, но всё равно не избежала участи попасть в серую массу аутсайдеров. Из лучшей ученицы класса она стремительно деградировала в ничто. Но это было неплохо. Одновременно с Мариной в класс перевели другую девочку. Марина даже хотела с ней подружиться, раз они были в одинаково невыгодном положении, но Катя сломалась слишком быстро. Она была чуть менее умна, чуть более наивна, чем Марина, и ей просто не повезло. Безо всяких причин и поводов Катя как-то незаметно из новенькой стала посмешищем и девочкой для битья для всего класса и после очередной шутки перевелась в другую школу. Марина, стараясь изображать из себя пустое место, очень в этом преуспела и почти не следила за тем, что делается вокруг, но, кажется, это случилось после того, как кто-то пустил Катино любовное письмо гулять по классу. Кто-то что-то зачитывал вслух, все смеялись, Катя плакала, причитала, что это не она, что она этого не писала, что это чья-то глупая шутка, а потом выбежала вон из кабинета и больше не возвращалась. Её сумку ей отнёс классный руководитель. Марине было её жалко, но она за неё не вступилась. После этого одноклассники стали ей особенно противны, но хуже всех была она сама — лицемерка и трусиха.
Потом, спустя полгода, она нашла в своей тетради записку со словами «я тебя люблю» без подписи, и первым же делом, усмехнувшись, сунула её главной сплетнице класса.
— Гляди. Вот уж детский сад, — сказала она, стараясь, чтобы её слова звучали как можно более безразлично. — Никакого воображения. И они думают, что я на это поведусь?
Растягивая на лице эту непроницаемую ухмылку, Марина в то же время чувствовала глубоко внутри надежду, что эта записка не шутка, что она действительно кому-то может нравиться, но из-за этой надежды она ненавидела себя ещё больше. Ей так хотелось, чтобы кто-то её любил, так хотелось, чтобы у неё появился красивый, умный и крутой парень, чтобы она могла вырваться из этого жалкого положения, стать кем-то, но эти мечты были так глупы, так расходились с реальностью, что оборачивались полной своей противоположностью — злостью, ненавистью, отчаянием. Эти чувства бурлили в Марине, пока она цинично улыбалась миру, и ей казалось, что это несоответствие внутреннего и внешнего однажды обязательно взорвет её мир.
Звонок в дверь прервал её «медитацию в ничто». Сев на диване, она потёрла рукавом водолазки глаза, потом встала и, подойдя к входной двери, спросила:
— Кто там?
***
Вопреки своим планам, Сёма не пошел домой. Выйдя из школы, он нащупал в карманах куртки пачку сигарет и передумал. Если бы сигареты нашла гардеробщица, то взбучки было бы не избежать, но она, несмотря на ходивший по школе слухи, похоже, всё-таки не рылась в карманах учеников. Свернув со своего обычного пути из школы, Сёма нашел скамейку подальше от посторонних глаз и закурил. Он курил во второй раз в жизни, поэтому не стал затягиваться глубоко, а просто набрал полный рот дыма, а потом выпустил. Следующую затяжку он сделал по-настоящему, и почти сразу голова налилась неприятной мутной тяжестью. Сёма продолжал курить, то просто набирая дым в рот, то затягиваясь, пока не выкурил несколько сигарет подряд и его не начало тошнить. Вкус во рту напоминал ему о вчерашнем дне, но почти совсем перебил тот запах, что преследовал его с утра. Выбросив очередной окурок в урну, он поднес руки к лицу и понюхал их. Они пахли куревом. Перевернув их тыльной стороной, Сёма заметил сбитые костяшки на правой руке и улыбнулся. Это воспоминание было немного стыдным, но приятным. Порывшись в карманах, он достал «орбит» — из того же киоска — и засунул две подушечки в рот. Остальную добычу он спрятал дома, и только ещё кое-что, помимо сигарет и жвачки, взял с собой. Расстегнув куртку, Сёма нащупал во внутреннем кармане золотые сережки с большими красными камнями. На солнце камни казались глубокими и сверкали совсем как настоящие. Может быть, они и были настоящими. «Как кровь», — подумал Сёма.
Вчера, слезая с распластавшейся неподъемной грудой продавщицы, он решил, что сигарет и жвачки будет мало и что надо взять что-нибудь на память. Сёма натянул штаны и стал внимательно ощупывать свою жертву взглядом. Её будто прорвало: она что-то запричитала, завыла, застонала — всё одновременно, из-за чего её совершенно невозможно было понять, но общий смысл Сёма всё же уловил. Она просила его не убивать её. До того он даже не думал о том, что собирается с ней делать, просто действовал по наитию, словно кто-то или что-то подсказывало, как следует поступить, а тут вдруг испугался. До него стало доходить, что он совершил преступление, за которое грозит тюрьма, колония для несовершеннолетних — даже представить страшно. Кусая ногти на руках, Сёма тупым мутным взглядом смотрел на избитую, забившуюся в угол женщину, которая пыталась запахнуть на развалившейся белой груди расстегнутую куртку и подтянуть к себе голые с бордовыми кровоподтеками ноги, и думал, что же с ней теперь делать. Он взял из коробки «Сникерс», снял обертку и начал жевать. Доев шоколадку, Сёма достал из холодильника Кока-колу. Такой пир он мог позволить себе нечасто, поэтому настроение снова улучшилось, в голове прояснилось, и он понял, что должен делать.
— Если начнешь кричать, я тебя убью, — коротко сказал он, взял ключи и замки от ставень и вышел из киоска. На остановке, всего в метрах пятидесяти от него, стояли люди, но им явно не было до него никакого дела, они ждали последнего автобуса. Закрыв ставни, Сёма вернулся в киоск, закрыл за собой дверь и наклонился к продавщице, которая вся скукожилась, но с пола так и не поднялась. Наверное, он избил её слишком сильно. Найдя какую-то пыльную тряпку, Сёма запихал ей её в рот, так что она не могла его закрыть, а сверху обмотал её голову скотчем. Лицо её уже начало заплывать, волосы скатались в один грязный окровавленный комок, одежда была разорвана, но теперь Сёме она даже нравилась. Женщина попыталась закрыться руками, когда Сёма сел на нее сверху, чтобы заклеить рот, но она слишком его боялась, чтобы сопротивляться всерьёз.
— Тише, и ты останешься жива.
Женщина замычала, глаза её выпучились, норовя вылезти из орбит, но, как только смысл его слов дошел до неё, она замерла — не обмякла, а наоборот, словно одеревенела: стала твердой, как статуя.
— Я не хочу тебя убивать. Мог бы, но отчего-то не хочу… Веришь? — продолжал Сёма спокойным вкрадчивым голосом, каким говорят с людьми желая их успокоить. — Ты мне веришь, что я могу тебя убить, но не хочу? — повторил он свой вопрос, и она, затравленно глядя ему в глаза, часто заморгала.
— И я смогу это сделать в любое время, ты это понимаешь? Если ты будешь плохо себя вести, я тебя найду и убью. Раньше, чем начнет шевелиться милиция, — он заметил её сережки: слишком старомодные, вульгарные для Марины, но в качестве сувенира на память в самый раз. — Знаешь, почему некоторых убийц ловят так долго? — поинтересовался Сёма, оглядывая полки киоска в поисках чего-нибудь подходящего, потом вспомнил про ножницы, лежащие тут же, на полу. Проследив за его взглядом, женщина забилась и сдавленно замычала сквозь слои скотча. — Потому что у них нет мотива. Они просто психи, которые приходят к тебе и убивают просто так, ради смеха. А нет мотива — нет и зацепки для следствия. Потому что это может быть кто угодно, понимаешь? Любой случайный прохожий. В нашей школе полно психов, подходящих под мое описание, и я из них самый безобидный. Я — никто, до меня никому нет дела.
