Дэбра набросила пальто поверх мешковатого свитера. Она была почти хорошенькой, в своей неряшливой манере, и слишком молодой, чтобы выглядеть такой уставшей. Она, вероятно, была ровесницей Йеля, чуть за тридцать, но в ней сохранилось очарование хмурого подростка.

Как только Дэбра вышла, Нора нагнулась к ним.

– Должна сказать вам, моей внучке это не по нраву. Она себе надумала, что, если мы возьмем и продадим картины, ей никогда не придется работать. Ума не приложу, когда она успела так избаловаться. А сейчас мой сын – ее отец – завел новую жену, моложе Дэбры, и у них уже два малыша, тоже донельзя избалованных. Не по нутру мне думать, что проблема в моем сыне, но получается, он общий фактор?

В ее голосе появилась одышка, словно она выжимала слова из тюбика.

Йеля интересовал миллион тем – семья Норы, финансовое положение, сами картины, их подлинность, вменяемость Норы – но он приехал не затем, чтобы досаждать ей.

– Я принес пару буклетов из галереи, – сказал он.

И развернул один на кофейном столике.

– Ох, милый, – сказала Нора, – у меня, кажется, нет очков для чтения. Ты бы сам мне рассказал. Студенты к вам ходят? На примете у них ваша галерея?

– Более того, – сказал Йель, – у нас бывают и аспиранты, и специалисты по искусству имеют возможности…

Но тут донеслись голоса с крыльца. Йель и Сесилия встали, чтобы поприветствовать адвоката. Стэнли был высоким, седовласым человеком с лицом диктора новостей и кустистыми бровями.

– Дражайшая моя! – сказал он Норе.

У него был звучный голос. Легко можно было представить, как он сообщает слушателям, что акции падают или что на Синайском полуострове погибли пятнадцать человек.

Йель заранее напрягся, когда их представили друг другу, и не зря. Стэнли хлопнул его по спине и сказал:

– Серьезно! Ты там был? Это что-то: Йель в Йеле[33]. Или ты из Гарварда? Йель идет в Гарвард!

– Мичиганский университет, – сказал Йель.

– Должно быть, разочаровал родителей!

– Это потомственное имя.

Вообще-то, Йеля назвали в честь тети Яэль[34], и ему было лет шесть, когда он усвоил, что лучше никому не говорить об этом.

Следующим делом Стэнли повернулся к Сесилии, театрально смерив ее взглядом с головы до ног, и Сесилия проворно вступила в разговор, пока он не отвесил ей какой-нибудь комплимент.

– Сесилия Пирс, начальница отдела отложенных пожертвований при Северо-Западном университете. Мы рады, что вы смогли приехать.

Стэнли, как они узнали, проживал в Стерджен-Бэй и был давним другом семьи. Когда он взял чашку, она показалась наперстком в его большой руке. Узнав, что он специализируется по завещаниям, Сесилия сникла. Йель понимал, что единственное, на что она еще могла надеяться, так это на то, что они будут иметь дело с адвокатом по делам о разводе или с каким-нибудь стервятником[35].

Но, едва они снова уселись, Стэнли разбил вдребезги эту последнюю надежду Сесилии, но все еще не Йеля.

– Наша мисс Нора, – сказал он, – творит bono pro bono[36].

– Стэнли! – Нора вспыхнула, польщенная.

Йель почувствовал, что скользнул вниз к середине дивана, когда Сесилия перестала держаться за свой подлокотник, признав поражение.

– Я бы хотел поговорить о предметах искусства, – сказал Йель.

Дэбра опередила свою бабушку, сказав:

– Прежде всего, здесь у нас ничего нет. Все в банковском сейфе.

– Это хорошо. Очень умно.

– И она не хочет проводить оценку.

В ее голосе слышался гнев. Ну еще бы. Бабушка, предпочитающая услуги бесплатного юриста, вряд ли оставит в наследство что-то кроме безделушек и, может быть, этого домика. И при этом от Дэбры, предположительно, уплывет целое состояние в виде произведений искусства.

– Окей. И проверка подлинности также не проводилась?

– Мне не нужна никакая проверка! – сказала Нора. – Я получила их от самих художников. Я дважды жила в Париже, не помню, указала ли я это в письме, с 1912-го по 1914-й – я была тогда совсем подростком – и потом еще после войны, до 1925-го. Войнушку я пересидела, – она хохотнула. – И, представьте себе, я училась в художественном институте и была хорошенькой, и мне не составляло таких уж трудов бывать у этих художников. После войны я стала им позировать, втайне от родителей – для них это был бы скандал, на это смотрели как на проституцию – и большинство этих картин я получила в оплату за свою работу. Есть еще несколько других, которые я не указала в письме, несколько работ, они могут ничего не стоить. Плюс еще множество тех, что я раздала за все эти годы. Например, кто-то из художников умирал, и я отсылала эскиз его вдове, такого рода вещи, – она сделала паузу и перевела дыхание. – Они не все были гениями, и мне не приходилось выбирать, что взять. Но кое-кто уже тогда сделал себе имя. О, я была их настоящей поклонницей! Так вот, они все подписаны, почти все. Это было мое условие. А они не всегда хотели ставить подпись, особенно на быстрых эскизах. Но такова была моя цена.

Йель был как минимум заинтригован. Нора могла служить фасадом хитрой аферы (и не такое случалось) или просто бредила, но она не была жертвой аферистов. Множество подобных случаев развивались следующим образом: ты сидел и ждал, пока какой-нибудь миллионер выяснит, что де Кирико, которым он хвастал годами, – всего лишь дешевая подделка.

– Они застрахованы? – спросил он.

– На чисто условную сумму, – встряла Дэбра.

Она сидела со своей чашкой и не пила, буравя взглядом кофейный столик.

– Но разве вы не можете провести оценку сами? – сказала Нора. – В музее? – и вдруг добавила: – Боже правый, только посмотрите!

За окнами начался ливень.

Йель сказал мягко:

– Если бы музеям было позволено самим проводить оценку своих экспонатов, в каждом была бы сотня Пикассо. Но послушайте, если мы получим основание верить, что эти произведения соответствуют вашим словам, мы могли бы оказать финансовую поддержку с оценкой. Мы не можем оплатить ее напрямую, но мы могли бы постараться найти другого донатора, который смог бы сделать это.

Он не был уверен в надежности такого варианта, но в данных обстоятельствах это было лучшее, что он мог предложить.

– Если эти произведения соответствуют моим словам! – Нора странно посмотрела на него.

– Я не сомневаюсь в ваших словах, – он взглянул на лица Дэбры и Стэнли и убедился, что они серьезны и не пытаются подыгрывать старушке. – Я стараюсь сдерживать восторг, потому что это будет невероятный дар, не только для университета, но и для всего художественного мира – и я не хочу, чтобы у меня тут случился инфаркт.

Это было правдой.

Сесилия что-то сказала, но Йель ушел в свои мысли, пытаясь понять, не это ли соображение вело его по жизни – страх разбить свое сердце. Или, скорее, необходимость защищать то, что еще осталось от него и убывало с каждым расставанием, каждой неудачей, каждой смертью, с каждым днем на этой земле. Не поэтому ли, как, наверное, сказал бы какой-нибудь психотерапевт, он выбрал Чарли, предпочтя его всем мужчинам Чикаго? Йель мог разбить сердце Чарли – он делал это почти ежедневно – но Чарли, при всем его собственничестве, никогда бы не разбил сердце Йелю.

Ливень, казалось, собирался разнести дом на кусочки.

– Давайте предположим, – сказал Стэнли, – у нас все получится. Вы можете гарантировать, что эти произведения будут выставляться достойным образом? Вы не передумаете и не продадите их?

Йель заверил его, что картины будут в сменной экспозиции. И если они сумеют расширить пространство, картины смогут попасть в постоянную экспозицию.

– И вот еще что, – произнесла Нора, подавшись вперед и взглянув в глаза Йелю, словно собиралась сказать ему самое главное. – Я не хотела бы, чтобы вы выбрали любимчиков. Я хочу, чтобы выставлялась вся коллекция.